Альберт Шпеер - Воспоминания Страница 56

Я услышал об этих трудностях от руководящих чиновников Рейхсбана, от генералов сухопутных войск и ВВС. Сразу же я предложил Гитлеру использовать 30 тыс. из подчиненным мне 65 тыс. строительных рабочих под руководством инженеров для восстановления путевого хозяйства. Непостижимо, но факт: лишь после двухнедельного промедления, 27 декабря 1941 г. Гитлер согласился, отдав соответствующее распоряжение. Вместо того, чтобы еще в начале ноября самому настаивать на подобном решении, он, исполненный решимости не капитулировать перед действительностью, несмотря на катастрофу, все еще требовал, чтобы его триумфальные сооружения были сданы к намеченным срокам.

В тот же день я встретился с д-ром Тодтом в его скромном доме на Хинтерзее под Берхтесгаденом. В качестве поля деятельности мне была отведена вся Украина. Технические службы и рабочие все еще беззаботно продолжавшихся строительством автобанов брали на себя Центр и Север России. Тодт только что вернулся из инспекционной поездки по восточному театру военных действий. Он видел замерзшие на путях санитарные поезда, с насмерть замерзшими ранеными, видел беды частей в отрезанных от всего мира снегами маленьких деревнях и городках, почувствовал недовольство и отчаяние среди немецких солдат. Подавленно и пессимистично звучал его вывод: мы не только физически не способны переносить такие нагрузки, но и духовно погибнем в России. "Это борьба, — продолжал он, — в которой превосходство за примитивными людьми, которые способны вынести все, даже злую игру природы. Мы слишком чувствительны и потому обречены. В конечном счете победителями будут русские и японцы. Гитлер также, еще в мирное время и, очевидно, под влиянием Шпенглера, развивал схожие идеи, говоря о биологическом превосходстве «сибиряков и русских». Когда же начался поход на Восток, он отбросил свой аргумент в сторону, поскольку он противоречил его намерениям.

Несокрушимая тяга Гитлера к строительству, его эйфорическая приверженность своим увлечениям вызвали у его обезъянничавших палладинов волну похожих прожектов и соблазнили их в большинстве своем к стилю жизни победителей. Здесь, в решающем пункте, как я это обнаружил уже тогда, система Гитлера показала свою несостоятельность по сравнению с демократическими режимами. Коль скоро отсутствовала публичная критика этих безобразий, то никто и не требовал вмешательства. 29 марта 1945 г. в своем последнем письме Гитлеру я напоминал ему об отрицательном опыте: «Тяжело было у меня на сердце, когда в победные дни 1940 г. я увидел, что мы в широком руководящем кругу утрачиваем внутренний стержень. Это было время, когда мы должны были бы выдержать пробу перед провидением, пробу на достоинство и внутреннюю скромность.»

Эти строчки подтверждают, даже если они и были написаны пять лет спустя, что я уже тогда видел ошибки, страдал от безобразий, критически относился ко многому, что я терзался сомнениями и скепсисом; правда, все это переживалось под определенным углом зрения: я боялся, что Гитлер и его руководство могут проиграть победу.

В середине 1941 г. Геринг осматривал наш город-макет, установленный на Паризер-плац. Покровительственно он сделал весьма необычное замечание: «Я сказал фюреру, что после него я считаю Вас величайшим человеком, какой только есть у Германии.» Но тут же он, второй человек в иерархии счел необходимым одновременно и несколько ослабить эти слова: «В моих глазах Вы вообще самый великий архитектор. Я хотел бы так сказать: как высоко я ставлю фюрера по его политическим и полководческим способностям, так же высоко я ценю Вас в Вашем зодческом творчестве.»

После девяти лет работы в качестве архитектора Гитлера я занял вызывавшее восхищение и неуязвимое положение. Последующие три года указали мне совсем иные задачи, которые по временам и впрямь делали меня самым важным человеком вслед за Гитлером.

Часть вторая

Глава 14

Прыжок в новую должность

Зепп Дитрих, один из самых старых приверженцев Гитлера, а в описываемое время командующий танкового корпуса СС, находившегося под сильным давлением русских в Южной Украине под Ростовым ( так у автора — В.И. ) вылетал 30 января на самолете из личной авиа-эскадрильи фюрера в Днепропетровск. Я попросил прихватить и меня. Мой штаб уже находился в этом городе, чтобы подготовиться к ремонтным работам в Южной России. Вполне естественная мысль попросить в свое распоряжение самолет не приходила мне в голову. Небольшой штрих, показывающий как скромно я оценивал свою роль в военных действиях.

Тесно прижатые друг к другу, мы сидели в бомбардировщике «Хейнкель», оборудованном под пассажирскую машину. Под нами — унылые заснеженные равнины Южной России. В крупных хозяйствах мы видели сожженные амбары и коровники. Чтобы легче ориентироваться, мы летели вдоль железнодорожной линии. Составов было почти не видно, чернели обгоревшие здания станций. Производственные постройки разрушены, редко можно было увидеть проезжие дороги, но и они были пусты. Просторы, над которыми мы летели, пугали смертельной тишиной, проникавшей, казалось, и в наш самолет. Полосы мокрого снега, через которые мы пролетали, нарушали монотонность; нет, — наоборот, они ее только усиливали. Этот полет заставлял остро осознать, какой опасности подвергались войска, почти отрезанные от поставок из тыла. В предвечерние сумерки мы приземлились в Днепропетровске, крупном русском ( так у автора — В.И.) промышленном центре.

«Стройштаб Шпеера», как многие специалисты в духе того времени, связывая практические задачи с определенной личностью, называли нас, с грехом пополам размещался в спальном вагоне. Время от времени паровоз давал немного пару, чтобы не допустить замерзания отопительной системы. Столь же убога была обстановка и в вагоне-ресторане, который служил рабочим помещением и местом отдыха. Восстановление полотна шло гораздо труднее, чем можно было предполагать. Русские разрушили все разъезды; нигде не было ремонтных мастерских, нигде — незамерзающих водокачек, нигде — станционных зданий и действующих стрелок. Простейшие вещи, для решения которых дома достаточно было бы телефонного звонка одного из служащих, вырастали здесь в проблему, даже если речь шла всего лишь о костылях или строительном лесе.

Снег валил и валил. Железнодорожное и шоссейное движение было полностью парализовано, сугробы завалили взлетную полосу аэродрома. Мы были отрезаны от мира, мой отлет домой приходилось откладывать. Время заполняли приходы моих строителей, устраивались товарищеские вечера, распевались песни, Зепп Дитрих витийствовал и горячо воспринимался присутствующими. Я же при этом помалкивал, не отваживаясь, при моей риторической бездарности, сказать несколько слов своим людям. Распечатанные командованием группы войск песни все были какие-то печальные, о тоске по родине и унылости русских просторов. В этом неприкрыто проглядывало то душевное напряжение, которое давило на наши аванпосты. И все же это были, сами по себе довольно выразительные, полюбившиеся в армии песни.

Тем временем общее положение давало пищу для невеселых размышлений. Небольшая танковая колонна русских прорвала фронт и приближалась к Днепропетровску. На заседаниях обсуждалось, что мы можем двинуть против них. У нас почти ничего не было для обороны: несколько винтовок и одно брошенное кем-то орудие без снарядов. Русские подошли на 20 километров и беспорядочно кружили по степям. Произошла одна из обычных на войне ошибок: они не использовали свое преимущество. Небольшой бросок к длинному мосту через Днепр и его поджог — он был ценой тяжких трудов восстановлен из дерева — на все зимние месяцы отрезал бы от снабжения армию, стоявшую юго-восточнее Ростова.

Я отнюдь не расположен к геройству, а поскольку я за семь дней своего пребывания все равно ничего бы не мог наладить, а только проедать скудные запасы моего инженерного состава, я решил отправиться с поездом, собиравшимся прорваться на Запад через все снежные заносы. Мой штаб устроил мне дружеские — и я думаю, не без чувства облегчения — проводы. Всю ночь мы ползли со скоростью десяток-другой километров в час, потом останавливались, расчищались пути, двигались дальше. Мы должны были уже бы быть намного западнее, когда под утро наш состав прибыл на какой-то заброшенный вокзал.

Странным образом мне все показалось знакомым: обгоревшие пакгаузы, дымок над несколькими спальными вагонами и вагонами-ресторанами, солдатские патрули. Оказывается, мы вернулись в Днепропетровск, вынудили заносы. В подавленном настроении прибрел я к вагону-ресторану с моим штабом. Мои сотрудники были не только ошарашены, но на их физиономиях читалось, пожалуй даже раздражение. Разве они не опустошили по случаю отъезда шефа, а затем и до раннего утра все свои запасы спиртного?