Тит Ливий - Война с Ганнибалом Страница 57

Корбис полагался на свою опытность, Орсуа – на свою молодость, и оба предпочитали умереть в бою, чем смириться и подчиниться. Неисцелимые безумцы, они доставили римлянам замечательное зрелище и не менее замечательное свидетельство, какая великая беда для людей – жажда власти. Старший умением и хитростью легко одолел грубую силу младшего.

«Помните о нашей свободе!»

Тем временем Луций Марций, легат Сципиона, перешел реку Бетис и занял без боя два богатых города, которые всегда принадлежали карфагенянам, и потому ни обвинение в измене, ни кара за нее им не грозили. В таком же точно положении находился и город Астапа, но его обитатели питали ничем не объяснимую, бессмысленную и лютую ненависть к Риму. Не было у них мощных укреплений, на которые они могли бы рассчитывать в случае осады, не было надежды и на природу самой местности – город стоял на открытой отовсюду равнине, – и, однако же, повинуясь врожденной склонности и страсти к разбою, они делали набеги на земли союзников римского народа, нападали на одиночных воинов, обозных служителей, купцов. А однажды они разграбили целый торговый караван, который проходил через их владения, и при этом перебили всех торговцев и всю охрану.

Когда Марций приблизился к Астапе, испанцы задумали гнусное преступление против себя самих и своих близких. Они сносят на площадь все ценное, что было у них в домах и в храмах богов, поверх этой груды сажают жен и детей, а вокруг наваливают дрова и хворост. Затем правитель города отбирает пятьдесят молодых воинов и дает им такой наказ:

– Пока исход борьбы остается неясным, вы будете караулить наше добро и тех, кто для нас дороже всякого добра. Но когда римляне появятся в воротах, знайте: все, кто сейчас уходит в бой, уже мертвы. Мы молим вас и заклинаем всеми богами – помните о нашей свободе, которой сегодня будет положен предел либо честною смертью, либо позорным рабством, и пусть враг не найдет в Астапе ничего, на чем он смог бы выместить свою ярость! То, что обречено гибели, пусть лучше погибнет от дружеской руки, чем достанется на поругание врагу! Если же трусость, или жалость, или надежда возьмут в ваших сердцах верх над долгом и верностью, да не будет вам покоя ни на земле, ни в преисподней!

Договорив, правитель распорядился отворить настежь городские ворота, и испанцы хлынули наружу. Какою неожиданностью оказалась для неприятеля их вылазка, видно из того, что даже караульных постов перед своим лагерем римляне не позаботились выставить. Марций поспешно высылает навстречу противникам легкую пехоту и две либо три турмы конницы. Первыми, как и следовало ожидать, вступили в бой конники и сразу же были отброшены и поскакали назад, сея смятение среди пехотинцев. Спасли дело лишь легионеры, которые мгновенно построились в боевую линию и преградили путь врагу. Впрочем, и легионеров поначалу едва не смяли помешавшиеся от злобы испанцы, которые грудью рвались на обнаженные мечи. Все же римские ветераны выдержали первый, отчаянный натиск и, положив передних, остановили тех, кто напирал следом. Потом они сами перешли в атаку, но, убедившись, что враги стоят насмерть, растянули строй по флангам, окружили испанцев и всех до последнего изрубили.

Эта бойня ужасна, но она произошла хотя бы в согласии с законом и обычаем войны. Куда страшнее другая бойня, учиненная в самом городе. Пятьдесят караульных набрасываются на беззащитных женщин и детей, тела, еще живые, еще дышащие, ложатся на костер, и реки крови заливают и гасят чуть вспыхнувшее пламя. Наконец, завершив свой горестный труд, палачи – палачи поневоле! – сами бросаются в огонь, так и не выпустив оружия из рук. А вот и римляне. На миг они замирают у костра в изумлении и отвращении, но в дыму блещет золото и серебро, неудержимо притягивая к себе алчные человеческие глаза и пальцы, и, завороженные этим блеском, римляне подступают ближе, и многие сгорают и задыхаются от жара, потому что сзади сплошной стеною ломит толпа и не дает сделать ни шагу назад.

Так погибла Астапа от меча и огня, не порадовав победителей ни крупицею добычи.

Солдатский мятеж.

В это время или немного позже Сципион захворал. Он хворал тяжело, а по слухам, был уже безнадежен, и его болезнь взбудоражила всю Испанию, в особенности отдаленные ее пределы. Не только верность союзников пошатнулась – возмутились Индибилис и Мандоний, считавшие, что их обидели, что после изгнания карфагенян власть над Испанией должна принадлежать не римлянам, а им, – но даже римское войско оказалось на грани мятежа. Близ города Су-крона был размещен восьмитысячный отряд, охранявший области южнее Ибера. Воины здесь роптали и волновались еще прежде того, как разнеслась молва о смертельном недуге главнокомандующего. Они привыкли жить грабежом, за счет неприятеля, и тратить не считая, а долгий мир лишил их привычного дохода. Они жаловались друг другу: если в Испании идет война, почему нас держат в стороне от нее, а если война окончена, почему не возвращают в Италию? Они настойчиво требовали жалованья, куда более настойчиво, чем подобает солдатам. Они дерзили военным трибунам, когда те поверяли караульные посты. Они уходили из лагеря и грабили соседние поля и селения – сперва тайно, по ночам, а потом и открыто, средь бела дня, на глазах у начальников. Правда, они по-прежнему сходились на главной площади лагеря, чтобы выслушать приказ, получить пароль и назначение в караул, но то была лишь видимость воинской дисциплины, ибо и в трибунах они видели будущих соучастников своих безумных, бунтовщических замыслов.

Но солдаты ошиблись. Военные трибуны напрямик заявили, что бунта не поддержат, а, напротив, всеми средствами постараются его унять и подавить. Тогда их выгнали вон из лагеря, и, со всеобщего одобрения, команду взяли главари мятежа, рядовые воины Гай Альбий из Кампании и Гай Атрий из Умбрии. Мало того: самозванцы осмелились присвоить себе знаки отличия высшей власти – связки розог с топорами. Им и в голову не приходило, что для себя самих готовят они орудия казни – для своей спины и для своей шеи. Ложная молва о смерти Сципиона ослепляла души, внушая уверенность, что вся Испания запылает войною. А тогда, радовались бунтовщики, любые насилия и беззакония сойдут незамеченными, и можно будет обложить данью союзников, а не то и просто разграбить их города.

Со дня на день ждали верного известия о смерти и похоронах Сципиона. Однако гонцы из Нового Карфагена все не ехали, и тогда принялись искать тех, кто распустил эти пустые слухи. Никто не признавался: каждый предпочитал быть жертвою, но не виновником обмана. Главари сами, добровольно отказались от захваченной уже власти, а вскоре Сципион поправился и прислал семерых военных трибунов. Их встретили угрюмо и злобно, но дружелюбные речи посланцев главнокомандующего быстро рассеяли подозрения и опасения воинов. Трибуны обходили палатку за палаткой, подолгу оставались на тлавной площади лагеря и везде, где видели кружок беседующих меж собою солдат, старались вмешаться в беседу. Они никого и ни в чем не упрекали, они только расспрашивали, что послужило причиною волнений. Воины дружно, почти единогласно выставляли две причины: во-первых, жалованье выплачивают с большим запозданием, а во-вторых, ведь это они спасли для Рима Испанию после гибели Сципионов – где же заслуженная награда?!

Трибуны в ответ говорили, что все это верно и справедливо, но что беда, к счастью, не так уже велика и Сципион, конечно, сумеет расплатиться с долгами отечества.

В делах войны Сципион обладал немалым опытом, но солдатские возмущения были для него внове, и он не сразу нашелся как поступить. Впрочем, чрезмерную жестокость он с самого начала полагал вредной и потому, внимательно выслушав донесение трибунов, приказал собрать подати с покорных Риму городов и земель и обнадежить солдат, что жалованье свое они получат. Потом в мятежном лагере объявили: за жалованьем воины должны явиться в Карфаген – либо все вместе, либо по частям, как сочтут нужным сами. Тем временем восставшие испанцы тоже успели убедиться, что Сципион жив и умирать не собирается; они с испугом возвратились в свои пределы, и мятежники, понимая, что теперь помощи ждать не от кого, решили сдаться на милость командующего. Ведь ему случалось прощать и неприятеля, залитого кровью римских граждан, а их волнения обошлись без кровопролития и не заслуживают сурового наказания. Так утешали они себя и успокаивали, потому что никогда не бывает человек столь изобретателен и красноречив, как в те минут; когда приходится оправдывать собственные проступки. Идти в Новый Карфаген надумали все вместе.

Пока держали совет солдаты, совещались об их участи и начальники в Новом Карфагене. Одни предлагали казнить только главарей – числом не более тридцати пяти, – другие говорили, что этого недостаточно, что это, собственно, не бунт, а измена и предать смерти нужно каждого десятого, как принято карать изменников. Верх одержало мнение более мягкое.