Лев Остерман - О, Солон ! История Афинской демократии Страница 57

Друг Сократа Критон подкупил стражников и убеждал философа бежать. Но Сократ отказался. Такой поступок опорочил бы и его, и дело его жизни. Кроме того, это было бы нарушением законов, которые Сократ всегда чтил. Он возражает Критону на его уговоры следующим оригинальным образом: "Тогда посмотри вот как, если бы, чуть только собрались мы отсюда удрать, — или как бы мы это там ни назвали, — вдруг пришли Законы и само Государство и, заступив нам дорогу, спросили: "Скажи-ка, Сократ, что ты задумал? Не замыслил ты поступок, который собираешься совершить, погубить, насколько это от тебя зависит, нас, Законы, и все Государство? Или, по-твоему, еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?" (Платон. Критон, 50 B) Когда в назначенный час раб принес бокал цикуты, Сократ спокойно выпил чашу до дна. Он приветливо попрощался с друзьями, немного походил, а когда почувствовал тяжесть в ногах, лег на тюремную койку и закутался в гиматий. Потом раскрылся и сказал: "Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте".(Платон. Федон, 118) Это были его последние слова. Сократ имел в виду жертвоприношение богу врачевания за освобождение своей души от бренного тела. Так закончилось столкновение бесстрашного поборника добра и справедливости, философа-одиночки с государственной властью и предрассудками толпы. Такое столкновение неизбежно кончается поражением, а подчас и гибелью одиночки. Но в процессе духовного развития человечества поражение может превратиться в победу. Суд истории пересматривает дело и выносит обвинительный приговор власти зла, несправедливости и невежества. Такой приговор (и не только в связи с казнью Сократа) заслужила на пороге IV века потерявшая свое лицо Афинская демократия. Вот и все. Наша история закончена. Надеюсь, дорогой читатель, что у Вас есть над чем поразмыслить.

… Конец лета. Тихая, безветренная ночь. За черной громадой Акрополя восходит луна. Четкая линия края храмовой площадки отделила посветлевшее небо от непроглядной тени обрыва скалы. Продолжением тени выступают над обрывом карниз и кровля Парфенона. Ясно очерчены дальний скат фронтона и профиль капители угловой колонны. Блестят отполированные камни Священной дороги. Город спит… На пороге слабо освещенной комнаты небольшого дома близ дороги стоят двое: мужчина и женщина. Он обнял ее сзади за плечи и задумчиво смотрит вверх на Парфенон. Она, отклонившись, подняла глаза к его лицу. Едва белеют тонкие колонки портика, окаймляющего внутренний дворик. Через проем двери виден еще один человек. Он сидит подле догорающего очага. Длинные седые волосы и борода позволяют угадать в нем философа. Красные отблески огня ведут свою безмолвную игру в неподвижных чертах строгого лица. Взгляд пристально и, вместе с тем, рассеянно следит за быстрыми перебежками языков пламени. Двое у двери разговаривают вполголоса, с долгими паузами. — Ты доволен сегодня мною, мой господин? — Не говори так, Аспасия, даже в шутку. Я доволен. Ты сумела немного рассеять мою тревогу. И наш молодой друг Сократ помог тебе в этом. — Он замечательно умен и заражает своей верой в людей… А что, война неизбежна? — Боюсь, что так. В этом году спартанцы не тронутся с места. но следующей весной… — Ты попробуешь еще отговорить Архидама? — Я уже отправил ему письмо. Но апелла и эфоры настроены решительно. Коринф угрожает выйти из Союза. А это — флот… Однако сейчас меня больше тревожит Фукидид и те, что с ним… — Закон о неверующих? Он принят специально против Анаксагора? — Да. И это только начало… — Ты говорил с учителем? (Взгляд на сидящего у очага.) — Я сказал, что готов защищать его в гелиее. Но не могу поручиться за успех. — Он уедет? — Не знаю… Наверное, так было бы лучше. — Фидию тоже грозит опасность? — Возможно… Но сейчас не время говорить с ним об этом. Он так счастлив, что закончил Парфенон. — Все-все окончено? — Все. Иктин установил последнюю метопу. Алкамен и Агоракритос закончили отделку фронтонов. — А Пропилеи? — Мнесиклу осталось доделать самую малость. — Как замечательно, что они закончили одновременно! — Да. Ансамбль Акрополя этим заложен. Он будет пополняться такими же шедеврами… Даже и без меня. — Не говори так. — Любовь моя, мне скоро шестьдесят. Мой срок близок. — Не говори так. — Я рад за Фидия и за Афины. Что бы не случилось, Парфенон будет стоять века. Любуясь им, люди будут вспоминать и нас. Наш опыт будет им полезен… Надеюсь, что Геродот о нем напишет. Талант его в расцвете, и он на пять лет меня моложе. — Он приедет? — Обещал. Прощаясь, сказал мне, что ты его очаровала. — Ты мне льстишь. — Нет. Это — правда. Да и кто может устоять перед обаянием самой умной и прекрасной женщины на земле? — Спасибо, милый. Хоть это и не так, но мне приятно… Геродот очень уважает тебя. — Надеюсь… Кто знает? Быть может пройдут века и века… В прах обратятся и Афины, и даже божественные творения Фидия, а сочинения великого историка будут жить… Наши отдаленные потомки создадут государство еще прекраснее и справедливее, чем наше. — И новые правители скажут: "Мы продолжаем дело Перикла!" — Теперь ты мне льстишь. Но мне тоже приятно. Так хочется верить, что смерть не унесет в безвестное ничто наши страдания и радости… То, пусть немногое, что мы сумели сделать………………………………. Полная луна поднялась над кровлей Парфенона. Испарения спящего города в ее лучах превратились в светлый туман. Он заливает подножье Акрополя, скрывает домик близ Священной дороги и бессмертные образы его обитателей…

Приложение 1

Религия

Вера, обряды, оракулы, предначертания Вера. Весь в целом пантеон богов для древнего грека был не столько объектом поклонения, сколько системой миропонимания. Разумеется, Зевсу следовало отдавать дань почтения. Каждый город, в меру своих возможностей, воздвигал владыке богов более или менее величественный храм со статуей и алтарь, расположенный вне храма, под открытым небом. Прочие боги, если только их не связывали с городом особые отношения, довольствовались храмами поскромнее. Греческие храмы не были местом собрания и молитвы. Храм считался обиталищем бога, представленного в нем статуей, которую можно было почтительно созерцать. Молитвы возносились во время жертвоприношений на алтаре. В соответствии с их компетенцией, богам адресовали просьбы о содействии: Деметре и Дионису — об урожае, Посейдону и Главку — о благополучном плавании, Афродите — о взаимности в любви, сыну Аполлона богу врачевания Асклепию — об исцелении от болезни и т. д. Однако в повседневной жизни всему довольно обширному синклиту общегреческих богов большого внимания не уделяли. Достаточно было следить за тем, чтобы храмы и статуи были в порядке, а в предписанные дни наиболее влиятельные боги были уважены официальным жертвоприношением. Зато у каждого города среди небожителей были свои, особенные покровители, и отношения с ними носили куда более тесный характер. Каждый грек понимал, что всем прочим богам до него нет дела, что даже жертвами и молитвами есть шанс лишь на короткое время привлечь их внимание. А на покровителей города можно было положиться. Уже сама принадлежность к числу граждан города-государства гарантировала помощь и благосклонное участие бога или обожествленного героя, которые взяли город под свою опеку. Покровителями Афин, например, кроме самой богини, были: их основатель Кекроп — получеловек, полузмей, рожденный Землей, и один из первых афинских царей — Эрехтей. Впоследствии храм Эрехтейон был воздвигнут на том месте, где, согласно легенде, совет богов во главе с Зевсом судил спор между Афиной и Посейдоном за власть в Аттике. Было решено передать ее тому, кто принесет более ценный дар городу. Посейдон коснулся трезубцем скалы, и из нее забил источник соленой морской воды. Афина ударила копьем в землю, и на этом месте выросла плодоносная олива. Кекропу Зевс предложил решить, что полезней. Выбор был очевиден и город стал носить имя богини. Горько-соленый источник остался в пределах храма, так же, как и священная олива в его саду. Чтобы не обижать колебателя земли, храм Эрехтейон посвятили всем трем участникам знаменательного события: Афине, Посейдону и Кекропу. Над могилой Кекропа был поставлен и знаменитый портик с шестью девушками-кариатидами. Любопытно, что не только герой, но и общегреческие боги, если они считались покровителями данного города, приобретали своеобразную «прописку». Например, в Афинах почиталась Афина-дева (Парфенос), и храм ее на Акрополе, Парфенон, был закрыт для «иностранцев» — граждан других греческих городов. У противников афинян, спартанцев, была своя Афина «меднодомная», храм которой был обшит медью. В каждом городе были свои, особые молитвы и обряды, связанные с культом местных богов. От богов и героев-покровителей города ожидали помощи и защиты. Предполагалось, что они даже участвуют в сражениях. Если город терпел поражение и был захвачен неприятелем, это означало, что боги покинули его. Впрочем, Этеокл в трагедии Эсхила "Семеро против Фив" не слишком уповает на защиту богов. В ответ на плач хора девушек: "О милые божества, О города стражи, края оплот, Будьте верными в дружбе! Вы пожалейте город родной…". (174–177) он говорит: "Молите башню вражье задержать копье При чем тут боги? Боги, если город пал, Его и сами покидают, кажется". (216–218) Обряды. Стоявший неподалеку от храма алтарь, на котором приносили жертвы богу, почитался местом священным. В частности, он давал право убежища никто, даже враг, не мог быть силой отторгнут от алтаря, если он садился с ним рядом. Это считалось святотатством. С использованием такого средства спасения мы уже не раз встречались. Любопытно, что древний обычай защиты у алтаря любого человека, даже преступника, по-видимому, вызывал у афинян V века до н. э. определенное недоумение. В одной из поздних трагедий Еврипида «Ион» герой трагедии говорит: "Печально, что бессмертные законов Нам не дали разумнее. Алтарь Не должен бы служить защитой дерзким, И силой бы их надо отгонять… Нельзя руке преступной прикасаться До достоянья божьего, — одним У алтаря должно быть место чистым, Когда их обижают. Ныне ж всех И добрых и злодеев — осеняет Покровом одинаковым алтарь". (1309–1319) Еще любопытнее, что неприкосновенность сидящих у алтаря понималась сугубо формально.(Формализм имеет давнюю историю!). В трагедии Еврипида «Геракл» тиран Лик, желая уничтожить укрывшуюся у алтаря семью Геракла, приказывает: "Велите лесу натаскать сюда: Вкруг алтаря вы здесь костер сложите И всех как есть сожгите их живьем". (241–243) Алтари были и в богатых частных домах. По каждому серьезному поводу, будь то рождение ребенка, свадьба, начало какого-нибудь серьезного мероприятия или его успешное завершение, приносили жертву богу, сопровождая ее молитвой. Соответствующие обряды исполнял сам хозяин дома. Жрецы возглавляли только общественные церемонии религиозного характера. Обособленной жреческой касты не было. Большинство священнослужителей избирали по жребию: некоторых — на один, других — на четыре года. Приемы богослужения изучались на месте, перед вступлением в должность. Были, по-видимому, и пожизненные жрецы, но, опять-таки, в этом качестве они выступали только на время совершения обрядов и жертвоприношений, а в остальное время жили обычной «светской» жизнью. Кстати говоря, по этой причине жрецы в древней Греции существенной роли в политической жизни не играли (за исключением, быть может, жрецов в святилищах общегреческих оракулов — об этом ниже). Жертвоприношения и обряды имели строго разработанный ритуал. Были регламентированы текст и звучание молитв, процедура заклания жертвы, даже форма ножа и сорт дерева для жертвенного костра. Вероятно, некогда этот ритуал совпал с важным случаем благоприятного исхода жертвоприношения и с тех пор закрепился канонически. Во время общественных богослужений в жертву приносили быков, телят, коз или овец. Разукрашенное животное с позолоченными рогами, в уборе из цветов, подводили к алтарю. Жрецы с молитвой посыпали его голову ячменем и солью. В пылающий перед алтарем костер бросали клочок шерсти, вырванной со лба жертвы. Потом забивали ее ударом специального топора. Снимали шкуру и разделывали тушу. Бедерные части задних ног предназначались богу. Их обкладывали жиром и сжигали. Если пламя было высокое и дым поднимался прямо к небу, это считалось хорошим предзнаменованием. Остальные части животного резали на куски, раздавали народу и жарили на вертелах для священной трапезы. На землю проливали вино. По большим праздникам или во время жертвоприношений по особо важным поводам забивали много животных. Термин «гекатомба» обозначал принесение в жертву одновременно ста быков. В таких случаях простой люд мог вдоволь поесть мяса, которое в его повседневном рационе отсутствовало. Помимо торжественных молитв, произносимых жрецами от имени всего собравшегося народа, каждый человек время от времени обращался к богу с личной молитвой. Благоразумный и богобоязненный делал это ежедневно, утром и вечером. Мыли руки и окропляли себя водой. На голову возлагали венок. Совершали возлияние вином, курили благовония. Определенных формул личной молитвы не было. Как правило, молились молча. Иногда написанную на дощечке молитву (с приложением личной печати) относили в храм вместе с соответствующим подношением богу. Подношения имели целью умилостивить божество, заручиться его поддержкой, отблагодарить за помощь или искупить свою вину. Жертвователь произносил формулу отказа от владения подносимым предметом, жрец храма — формулу просьбы к богу принять его. Это сообщало подарку священный характер. В древние времена дарили животных, плоды, домашнюю утварь или деньги. Потом обычай отдал предпочтение вазам и статуям. В зависимости от достатка дарителя, они могли быть простыми и примитивными или же искусно изготовленными из золота и серебра. Разумеется, в храмовые сокровищницы поступали только эти последние. В специальном помещении храма хранились составленные из даров: утварь бога, его гардероб, драгоценные украшения и статуи. Время от времени их выставляли для всеобщего обозрения. Жертвы и подношения придавали взаимоотношениям между людьми и богами характер некоторой сделки. Благочестие людей не отличалось бескорыстием, но и боги ничего не давали даром. В трагедии Эсхила "Жертвы у гроба" Орест, сын убитого царя Агамемнона, в минуту опасности недвусмысленно адресуется к вседержителю: "Зевс, если ты погубишь и детей царя, Тебя так щедро чтившего, из чьих же рук Ты будешь дорогие получать дары?" Оракулы. Свою волю и распоряжения людской судьбой боги сообщали через оракулов и знамения, которым древние греки верили почти безоговорочно. Гадания по полету птиц и по виду внутренностей животных были очень популярны. Ни одно важное мероприятие, ни одно сражение не начиналось до тех пор, пока боги результатом гадания не подтвердят свое одобрительное отношение к намеченному событию. О характере гаданий можно рассказать словами титана Прометея из трагедии Эсхила "Прометей прикованный". Вот его монолог: "Я ввел разнообразные гаданья И первый распознал, какие сбудутся Сны и какие — нет. И темных знаний, И знаков придорожных объяснил я смысл. Полет когтистых птиц я людям тщательно Растолковал: какие предвещают зло, Какие — благо, каковы обычаи У каждого, как враждуют меж собой они, Как любят птицы, как летают стаями. Какого цвета, гладкости какой богам Угодны потроха и виды разные И печени и желчи — все открыл я им. Огузки в туке и огромный окорок Я сжег, чтоб смертных труднопостижимому Искусству вразумить, и знаков огненных Смысл, непонятный прежде, объяснить сумел". (484–499) Большую роль в древнегреческой истории играли предсказания оракулов, когда боги «отвечали» на вопросы полководцев и государственных деятелей. В Олимпии находился оракул Зевса. Жрецы расположенного здесь храма давали свои ответы, прислушиваясь к шуму листвы священного дуба.(Кстати, город Олимпия, где проводились также и Олимпиады, находился в южной части страны, далеко от обиталища богов — горы Олимп). Самым знаменитым и почитаемым, как мы уже знаем (см. Гл. 2), был Дельфийский оракул. Поскольку роль Дельфийского оракула в описанных выше событиях была весьма велика, любопытно выслушать рассказ Геродота о якобы имевшей место проверке оракула. Эта проверка напоминает столь популярные ныне опыты по парапсихологии. Произвел ее лидийский царь Крез. "Итак, царь послал лидийцев — говорит Геродот — для испытания оракулов с таким приказанием: со дня отправления из Сард они должны отсчитывать время и на сотый день вопросить оракула: "Что теперь делает царь лидийцев Крез, сын Алиатта?" Ответы каждого оракула на этот вопрос послы должны записать и доставить ему. Об ответах прочих оракулов ничего не сообщается. По прибытии лидийцев в Дельфы они вступили в священный покой, чтобы вопросить бога о том, что им было велено. А Пифия изрекла им такой ответ стихами в шестистопном размере: Числю морские песчинки и ведаю моря просторы, Внятен глухого язык и слышны мне речи немого. В грудь мою запах проник облаченной в доспех черепахи, В медном варимой котле меж кусками бараньего мяса. Медь распростерта под ней и медною ризой покрыта. Это изречение Пифии лидийцы записали и затем возвратились в Сарды. Когда же прибыли и остальные послы с изречениями оракулов, Крез развернул свитки и стал читать. Ни одно прорицание, однако, не удовлетворило царя, и только, услышав ответ Дельфийского оракула, Крез отнесся к нему с благоговейным доверием. По словам царя, единственно правдивый оракул — это Дельфийский, так как он угадал, чем он, Крез, был занят тогда один, без свидетелей. Отправив послов к оракулам, царь выждал названный день и замыслил вот что (его выдумку никак нельзя было открыть или о ней догадаться). Он разрубил черепаху и ягненка и сам сварил их вместе в медном котле, а котел накрыл медной крышкой".(История, I, 47) Однако доверие к оракулу подвело Креза. Тот его подвигнул на войну с персидским царем Киром, предсказав разрушение великого царства, за что Крез богато одарил оракула. Но Кир наголову разбил, пленил и заковал лидийского царя. Потом, за данный пленником хороший совет, расположился к нему, снял оковы и предложил просить о любой милости. По словам Геродота, Крез обратился к Киру со следующей просьбой: "Владыка! Ты окажешь мне величайшее благодеяние, позволив послать эллинскому богу, которого я чтил превыше всех других богов, вот эти оковы и спросить его: неужели у него в обычае обманывать своих друзей?" (Там же, I, 90)