Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника Страница 58

Затем Шаховской, благодаря за помощь, пишет:

… И уже не вем, како конец сказати твоей велицей щедрости,Яко помогаеши многим людем в конечной бедности.И не презрел еси государь и нашея тогда великия скудоты,Прекормил еси нас с супружником нашим и с родшимиот нас сироты.

Завершает Шаховской послание здравицей:

Паки здравствуй, государь, о всещедром Христе,И побеждай враги царевы о пречестнем его кресте,Еже бо тем бывает на них победа и одоление,И некли услышит Господь наше к нему моление,И чтоб вам, Государем, дал Бог на них супостат победу,Отнюд, просто рещи, не осталосьбы их в земли нашей следу.Мнози бо людие дивятся мужественному твоему храбрствуИ радуются, что Бог послал тебя к великому государству.Поне всегда против сопостат лица своего не щадишь,К Богу, царю и ко всем человеком правду творишь.

[27, 81–91].

Последние годы. Князь Дмитрий «перед лицом вечности»

В начале 1640-х годов Дмитрий Михайлович продолжает еще бывать при дворе, но здоровье его (крепостью которого он никогда не отличался) делается слабее. Он продолжает большое строительство на Сретенке, еще в начале 1642 г. хлопочет о снятии повинностей в виде отправки даточных людей (в Приказ сбора ратных людей) с сел, данных им сыну Петру и в приданое зятьям, князю И. П. Пронскому и И. Ф. Лыкову [107]. 24 сентября 1641 г. Дмитрий Михайлович, видимо в последний раз, присутствовал «у государева стола» в селе Воздвиженском [43, 671]. Вскоре князь, которому шел 64 год, возраст по тем временам солидный, начал составлять завещание.[114] Первым делом Дмитрий Михайлович определил уплатить долги, взятые в приказах – Казенном[115] и Купецкой палате. Поскольку оба приказа являлись хранилищем ценностей, может быть, это были взятые в «рассрочку» меха, ткани и т. д., возможно для молодой жены, отдать нужно было и в Государеву конюшню, видимо за породистых лошадей, – конское хозяйство у него было огромное, и, возможно, он покупал их для улучшения пород.

По обычаю, большие вклады делались «по душе» – всего в 3 архиерейских дома (Рязанский, Псковский, Суздальский), 22 монастыря (владимирских, суздальских, московских, нижегородских, новгородских, рязанских, ярославских), в 15 соборов и церквей, в Москве «на сорок храмов сорок алтын» – и на сорокоуст во все рязанские церкви [169, 153]. Особенно выделяются вклады в Спасо-Евфимьев монастырь, как родовую усыпальницу, в суздальские монастыри, архиепископу и кафедральному собору, а также церкви Козьмы и Дамиана в Коровниках, видимо как посвященной его святому патрону. В Троице-Сергиев монастырь завещано 100 рублей и кончар[116] в серебре; интересно, что сейчас в монастыре сохраняются другие мемориальные вещи Пожарского – уздечка в серебре с бирюзой и серебряная пороховница.

Соловецкому монастырю за запись поминовения в их синодик завещано было продолжать «как я давал» в год по 50 четвертей «всякого запасу» – видимо, муки и круп «по их памяти», т. е. того, чего попросят. В 1646 г. в тот же монастырь знакомым князя С. В. Прозоровским была вложена другая его сабля и палаш М. В. Скопина-Шуйского (оба с 1923 г. находятся в Государственном историческом музее) [169, 148–149].

По упоминанию в завещании тех или иных монастырей и церквей можно дополнить наши представления о личности Пожарского. До конца дней его не оставляли воспоминания о молодости в эпоху Смуты. Духовная, как позднее сообщал писавший ее подьячий Исай Нефедьев, была «изустной», т. е. князь, видимо, диктовал, во фразах чувствуется его прямая речь. Среди перечисления вкладов вдруг прорывается: «К Предотече на колокол на Коломне, вперед о чем побью челом детям моим, и им зделать. Да Николе Зарайскому в собор десять рублев. Да на Москву моево приходу к Веденью пять рублев…» [169, 145]. Больной воин вспомнил, диктуя завещание, три места, с которых начиналась его полководческая судьба, – бой с «лисовчиками» под Коломной осенью 1608 г., разгром отряда Салькова у Коломенской дороги весной 1609 г., подавление бунта в Зарайске в 1610 г., разгром там же тушинского отряда И. Сумбулова в начале 1611 г. и, наконец, сражения в Москве на Сретенке у своего приходского храма 19 марта 1611 г.

Сыновей князь благословлял иконами, причем первая, данная Петру, – «Казанская Богоматерь», а первая, данная Ивану, – «Знамение Богородицы». «Казанская», как известно, связывалась с покровительством обоим ополчениям, о чем сказано было выше, икона «Знамение» была связана с домом Романовых, основавших Знаменский монастырь на землях своего двора в Зарядье, с монастырем этим был связан через Беклемишевых (там была похоронена его бабка) и Пожарский; в его приходской церкви Введения еще в конце XIX в. хранилась вложенная им икона «Знамение», список с которой тогда же еще помещался на воротах его бывшего дома [169, 145]. «Знамение» было на панагии[117] Филарета, стало эмблемой на печати московских патриархов. Сестре, княгине-вдове Дарье Хованской, которая была старше его (в 1642 г. ей было не менее 70 лет), завещаны были иконы св. Михаила Малеина и св. Феодора иже в Пергии – небесных патронов царя Михаила и патриарха Филарета, но, возможно, и их собственных отца и деда. Сыновьям князь завещал обеспечивать своих жену и сестру. Помимо оставляемого им наследства, еще и «пенсионом» – княгине Феодоре они должны были выплачивать 50 рублей в год и снабжать разными «кормами» – мукой разных сортов, крупами. Княгине Дарье – тоже 50 рублей и множество разных «кормов» – несколько сортов муки и круп, соль, рыбу, солод; сыну ее, своему племяннику, князю И. Н. Хованскому завещал образ Спаса из своей Крестовой палаты и аргамака с богатой сбруей. Дочери княгине Анастасии Пронской с дочерью Авдотьей отходило 50 рублей, а когда придет внучке пора выходить замуж, дяди – его сыновья – должны будут дать ей в приданое 200 рублей. Трогательно заботился князь о мире в семье, веля сыновьям почитать мачеху как мать, а ей – заботиться, особенно о младшем, Иване.[118] Не слишком много сказано о вещах – даже богатые вельможи имели их тогда немного.[119]

Младшему сыну его мать, покойная княгиня Прасковья, завещала свое имущество – столовое серебро, ткани и пр., поэтому князь указывал, что все это лежит в сундуках за его печатью, под ответственностью «мамы» – воспитательницы князя Ивана, дабы не уплыли из рук не понимавшего еще их ценности юноши. Остальные иконы надо было разделить пополам, кроме тех, что «в постельной у княгини в хоромах, и до тех образов никому дела нет, потому что теми образами нас с нею на свадьбе благословляли» [169, 151 ]. Петру завещаны были три сабли, одна из которых, возможно, сохранилась – в ножнах, крытых зеленым хзом, доспех – бахтерец и «шапка резаная» – шлем, украшенный резьбой, «топорок турецкой оправной», Ивану – тоже три сабли, доспехи, булава, «минеи месечные» – возможно, те самые книги, о которых писалось выше, и др.

Личные, дружественные связи проследить по духовной довольно сложно – главным душеприказчиком Пожарский назначает боярина Ф. И. Шереметева – с ним он в последние десятилетия близко общался по службе, они не раз вместе «ведали Москву» по отъездах царя на богомолье, вместе вели переговоры с польско-литовскими послами в 1635 г. и участвовали в церемонии ратификации Поляновского мира, из 30 царских «столов», на которые приглашался Пожарский с 1633 по 1641 г., в 10 случаях первым боярином сидел Федор Иванович, вторым – Дмитрий Михайлович. В духовной перечислены подаренные Шереметевым и оставляемые княгине два серебряных кубка и две «братинки» (похоже, комплект свадебного подарка). К тому же боярин в этот период, после смерти 3 апреля 1642 г. князя И. Б. Черкасского, становился, по сути, главой правительства, возглавив в марте—апреле 1642 г. ключевые приказы [84, 314].

Среди должников и заимодавцев – Д. М. Глебов, отец которого М. Ф. Глебов дважды служил при Пожарском – вторым воеводой в Новгороде и вторым судьей в Приказе сбора пятой деньги. В том же приказе служил архимандрит Симонова монастыря, впоследствии псковский архиепископ Левкий. Он единственный из трех иерархов, упомянутых в завещании, к которому князь обращается по имени и почтительно-ласково – «государю моему», оставив ему серого иноходца и 5 рублей на псковский собор Троицкий.

Так же уважительно упоминает князь и двух своих духовников – рязанского протопопа Симеона и Михаила, протопопа московского собора Св. Михаила Черниговского. Симеону он завещал 5 рублей и собственные охабень и ферязь, а Михаилу, своему душеприказчику, – кунью шубу и иноходца; обоим кроме того по 5 рублей на их церкви. Князь оставлял и завещал крупные суммы, но наличных денег у него было мало – «а животов моих, опрично лошадей да судов серебряных, денег лежачих не ничего». Поэтому вклады в монастыри и церкви следовало делать «не все деньгами; платьем и иною рухлядью, которая детям не пригодится, и лошадьми» [169, 146].