Михаил Розанов - Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922–1939. Факты — домыслы — «параши». Обзор воспоминаний соловчан соловчанами. Страница 59

Не все летописцы занимались охаиванием театра, не приводя фактов. Перепиской ролей для артистов занимались и Седерхольм, и Олехнович. Казалось бы, могли привести названия «макулатурных» и «агитационных» пьес, чтобы придать убедительность своим обвинениям. Но почему-то не приводят.

Лишь один из летописцев 1927–1929 гг. — Андреев, нашел для театра теплые слова (стр. 63):

«…Второе наше удовольствие — для души: соловецкий театр… Труппа сделала бы честь любому провинциальному театру. В театре — наше начальство, соловецкие боги, но незримо царит другая атмосфера. С оплаченным тобою билетом ты чувствуешь себя совсем не так, как в роте. В фойе прогуливаются люди, из зала доносятся звуки оркестра. Тут единственное место, где без опаски поговоришь с женщиной. Пока открыта сцена, ты ощущаешь себя полноценным, настоящим человеком».

Кто же развлекал соловчан и их начальство, кто эти «загнанные и голодные каэры» — артисты? Опять-таки только у Ширяева находим их довольно полный перечень для 1924–1927 гг. На сцене, кроме уже им упомянутых ранее и обруганных Клингером Макара Семеновича Борина («нравственно павший, пьяница и плут»), и Сергея Арманова — (полнейшая бездарность и шарлатан) играли: младший режиссер 2-го МХАТа Н. Красовский, артист Камерного театра Борис Андреевич Глубоковский, сам Борис Николаевич Ширяев, бас-дантист Милованов, куплетист Жорж Леон, а из рядовых и любителей Ширяев припоминает только сенатского чиновника Кондратьева, правоведа барона фон-Фитцума, изящного белогвардейца Евреинова, бесталанного морского капитана князя О.-ского, смолнянку вдову командира гвардейского полка Гольдгойер, отличную танцовщицу, столбовую дворянку-помещицу Хомутову-Гамильтон, и московскую именитую купчиху «чайницу» Высоцкую.

«Вместе с ними — пишет Ширяев — уживались и исполняли свои роли казак-бандит Алексей Чекмаза, вор Семен Пчелка, забывший свое подлинное имя, портовая притоносодержательница из Кронштадта Кораблиха. Все их горести и радости на сцене разделяла свободная, очень красивая и талантливая девушка, засиживавшаяся на репетициях до поздней ночи. Она была свояченицей Петрова, командира охранявшего нас полка. Он даже поощрял ее участие в театре, где она воспринимала манеры и шарм от каторжанок-артистократок.

Театр избрал себе название ХЛАМ — Художники-Литераторы-Артисты-Музыканты, (не подозревая, что под ним раньше подвизалась одна из театральных трупп в Одессе, а позже В Киеве, в первые пореволюционные годы так называлось чье-то частное кафе. М. Р.).

К 1926 году театр настолько окреп и „возмужал“, что мог ежемесячно давать по две премьеры, т. е. по две новых постановки. Два раза в неделю шли платные спектакли, на которых можно было сидеть, разговаривать и гулять в антрактах со своей „дамой сердца“, а два раза — бесплатные, и тогда женщин приводила и уводила строем их старостиха».

Такой порядок существовал до 1933 года, а как было после — не знаем. Это подтверждают все летописцы.

«К пьесам — рассказывает дальше Ширяев — добавились эстрадные вечера на местные злободневные темы. На одном из них Жорж Леон, умело балансируя на острие лагерного меча, вызвал хохот сидевшей в креслах Разгрузочной комиссии и ее председателя Бокия. Жоржу Леону комиссия „скостила“ срок с трех лет до двух, Глубоковскому с десяти — на восемь».

Про себя составитель скетчей и артист Ширяев умалчивает, но, видно, и ему с десяткой привезенному на остров в 1923 году, что-то сбавили. (Иначе его не освободили бы из Соловков в 1927 году. Вообще в этот приезд Комиссия, по словам Ширяева, была не особенно щедрой: «Освободили 20–30 хозяйственников и уголовников, а двум-трем сотням уменьшили сроки».

Над чем же надрывали животики лубянские и соловецкие сатрапы? Чем их пощекотала артистическая и литературная братия? Ее там при театре и редакции околачивалось тогда не мало: Н. К. Литвин, сотрудник ростовских газет, потом эмигрант и сменовеховец, Борис Емельянов, поэт и блестящий версификатор, известный больше своим черным плащом-крылаткой, поэт Н. Бергер, оказавшийся потом, как и Ширяев, во второй эмиграции и писавший тут под псевдонимом Божидар и др., всех ли упомнишь! Значительно больше имен перечисляет Гернет в жур. «Право и жизнь» в рецензии на «Соловецкие острова».

Сохраним потомству куплеты из скетчей по книгам Ширяева и Андреева, добавив к ним те, что я припомнил с неминуемыми пропусками отдельных строк и даже четверостиший, — прошло ведь с той поры больше чем полвека!

Край наш, край соловецкий,Ты для шпаны и для каэров чудный край!Смело с улыбкой детскойТы песенку про лагерь запевай.

Соловки открыл монах Савватий,Был тот остров неустроенный пустырь.За Савватием шли толпы черных братии.Так возник великий монастырь.

Но теперь совсем иные лицаПрут и прут сюда со всех сторон.Тут сплелися быль и небылицаИ замолк китежный древний звон.

И со всех углов Советского СоюзаЕдут, едут, едут без конца,Все смешалось: фрак, армяк и блуза,Не видать знакомого лица.

Тут попы, шпана, каэрыДоживают век.Тут статья для всех найдется,Был бы человек.

Море Белое, водная ширь,Соловецкий былой монастырьСо всей русской бескрайней землиНас на горе сюда привезли.

Занесет нас зимою мятельИ запрячет на полгода в щель.Лишь весною найдут рыбакиСоловки, Соловки, Соловки.

Мило нам из щели соловецкойВ даль взглянуть с улыбкой ясной, детской.Приходите к нам и слушайте, как тутПесенки веселые поют.

Здесь УСЛОН раскинул свои сети,В эти сети прет восторженный народ.Но не знают совсем Соловки,Ни забот, ни тревог, ни тоски.

Шептали все… Но кто мог верить?Казался всем тот слух нелеп:Нас разгружать сюда приедетНа «Глебе Боком» — Бокий Глеб.

В волненьи все. Но я спокоен,Весь шум мне кажется нелеп.Уедет так же, как приехалНа «Глебе Боком» — Бокий Глеб.

Привезли нам с надеждами куль,Бокий, Фельдман, Филиппов и Буль,А обратно повезет КатаньянЛишь печальный припев Соловчан:

Всех, кто наградил нас Соловками,Просим: приезжайте сюда сами,Проживите здесь годочка три или пятьБудете с восторгом вспоминать.

Хороши по весне комары,Чуден вид от Секирной горы,Где от всяких ненужных (или: ударных)  работОтдыхает веселый народ.

То не радио-параша и не граммофон,То поет поевши каши наш веселый СЛОН…

«Параллельно со сценой — продолжает Ширяев — развивалась и концертная эстрада. Кроме многих, выступавших на ней певцов, скрипачей и пианистов, к 1926 году были созданы приличные духовой и симфонический оркестры (заслужившие потом похвальное упоминание Горького. М. Р.). Девять десятых программы занимала серьезная музыка Чайковского, Бородина (и для Горького — Рахманинова). „Чуют правду“ — пел своим сверхмощным, но необработанным басом дантист-„шпион“ Ганс Милованов.[49]

Не то соревнуясь с ХЛАМ-ом, не то в пику ему, уголовники создали коллектив „Своих“. Но действительным художественным достижением „Своих“ был прекрасный хор из 150 человек, исполнявший русские народные, а также арестантские и каторжные песни. Хор создал и обучил бывший регент императорского конвоя. Но „гвоздем“ выступлений „Своих“ неизменно был карманник Иван Панин, распевавший на сцене песенки и куплеты своего сочинения, являясь как бы лагерным Зоилом. С цензурой он мало считался. Его выступления как раз подходили под культурный уровень комсостава Соловецкого полка. Отслушав классическую музыку, комсостав неизменно требовал Панина. Он оказывался тут как тут, и всегда с обновленным репертуаром. ХЛАМ и „Свои“ просуществовали до 1927 года. Оформившийся концлагерный социализм смел их со своего пути».

Последнее утверждение Ширяева ошибочно. Театр на Соловках просуществовал почти до закрытия лагеря. О нем упоминают летописцы всех периодов, от первого Клингера до последнего Пидгайного.

Розанову в 1932 году, соблазненному афишей, удалось побывать на концерте и послушать Ксендзовского, бывшего директора Музыкальной комедии. О нем вспоминает на материке и Чернавин. В каком году попал в СЛОН Ксенлзовский — осталось неизвестным. В 1931 и в 1932 годах он обслуживал два театра: управленческий в Кеми, и соловецкий в кремле, без конца путешествуя с материка на остров и обратно. Театральная энциклопедия высоко оценивала «исключительно красивый тембр голоса популярнейшего артиста петербургской оперетты», но после лагеря Ксенлзовский отошел в тень и зарабатывал хлеб в концертном ансамбле.