Вадим Кожинов - Загадочные страницы истории XX века Страница 59

Могут напомнить, что после 860 года Русь не раз вступала в военные конфликты с Византией (походы Олега и Игоря, затем Святослава и, наконец, в 1043 году — Владимира, сына Ярослава Мудрого); однако новейшие исследования доказали, что каждый раз дело обстояло гораздо сложнее, чем это представлялось до недавнего времени (так, и Святослав, и Владимир Ярославич отправлялись в свои походы по приглашению определенных сил самой Византии). Но здесь, разумеется, нет места для освещения этих многообразных исторических ситуаций и их истинного значения.

Вернемся к теме “Византия и Запад”. Наиболее существен именно тот факт, что Запад воспринимал и поныне воспринимает иные — даже и самые высокоразвитые — цивилизации планеты только как не обладающие собственной безусловной ценностью “объекты” приложения своих сил. Это присуще мироощущению и “среднего” человека Запада, и крупнейших его мыслителей. Так, в 1820 годах Гегель в своей “Философии истории” утверждал, что, мол, “самим Провидением” именно и только на Запад “возложена задача… свободно творить в мире, исходя из субъективного самосознания”, и что-де в тех случаях, когда “западный мир устремлялся в иные страны в Крестовых походах, при открытии и завоевании Америки… он не соприкасался с предшествовавшим ему всемирно-историческим народом” (то есть народами, имеющими “самоценное” значение в истории мира) — и потому имел полное право “творить” все по-своему во всех “иных странах”, — в частности, в Византии (тут же Гегель без каких-либо доказательств заявил, что “история высокообразованной Восточной римской империи…. представляет нам тысячелетний ряд беспрестанных преступлений, слабостей, низостей, и проявлений бесхарактерности, ужаснейшую и потому всего менее интересную картину” 196; естественно, что разбой крестоносцев получает при этом полное оправдание…).

Вместе с тем, несомненно, что лишь благодаря этому своему геополитическому “эгоцентризму” и “эгоизму” Запад смог сыграть грандиозную роль на планете. И было бы заведомо неправильным воспринимать его роль в мировой истории только критически, только “отрицательно”. Уже само по себе стремление “свободно творить в мире, исходя из субъективного самосознания”, — беря таким образом на себя всю полноту ответственности, — являет подлинно героическую суть Запада. С этой точки зрения Запад в самом деле не имеет себе равных, и его последовательное овладение всей планетой, — до самых дальних континентов и даже затерянных в мировом океане островков, — одно из ярчайших выражений человеческого героизма вообще. Необходимо только сознавать, что понятие “героическое”, которое безоговорочно покоряет души юношей, вовсе не сводится к “положительному” содержанию и отнюдь не совпадает с критериями нравственности. Для “объектов” героического деяния оно вполне может предстать как нечто крайне негативное.

Еще более важно понять, что вполне обоснованно восхищаясь героикой Запада, ни в коем случае не следует разделять его восприятие и оценку остального мира, иных цивилизаций и культур. В высшей степени прискорбно, что в русском самосознании Запад слишком часто и прочно представал и предстает в качестве непререкаемой, даже единственной “меры вещей”.

Западное непризнание всемирно-исторической ценности всего “другого”, “иного”, чем он сам, с особенной ясностью выступает в отношении Византийской империи. Даже такой, казалось бы, широкий и терпимый (в сравнении, например, с французскими просветителями, говорившими о Византии в жанре грубой брани) западный идеолог, как Гердер, писал в своем фундаментальном трактате “Идеи к философии истории человечества” (1782-1788), что Византия предстает-де в качестве “двуглавого чудовища, которое именовалось духовной и светской властью, дразнило и подавляло другие народы и… едва может отдать себе спокойный отчет в том, для чего нужны людям религия и для чего правительство… Отсюда пошли все пороки, все жестокости омерзительной (даже так! — В.К.) византийской истории…”. 197

Мне могут возразить, что такое отрицание чуть ли ни самого права на существование Византии имело место два столетия назад, а ныне Запад понимает дело иначе, ибо в его идеологии в XX веке начало утверждаться представление о равноправности, или даже равноценности различных цивилизаций и культур. Это вроде бы действительно так: во-первых, в новейшее время на Западе было создано немало более или менее объективных исследований истории Византии (и других “не западных” государств), а во-вторых, западная историософия в лице Шпенглера и Тойнби так или иначе провозгласила равенство цивилизаций (здесь стоит напомнить, что в России это было осуществлено еще в XIX веке — в историософии Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева).

Да, казалось бы, крупнейший представитель английской историософии Арнольд Тойнби (1889-1975)уже в 1920-193 0-х годах искупил грех западной идеологии, утвердив представление о десятках вполне “суверенных” и равно достойных внимания цивилизаций, существовавших и существующих на Земле, и в том-числе православных — византийской, а затем российской. Однако, при обращении к конкретным рассуждениям Тойнби о Византии мы сталкиваемся с поистине поразительными противоречиями. С одной стороны, британский мыслитель утверждает, что “первоначально у православия были более многообещающие перспективы, чем у Запада”, и что Византия вообще “опередила западное христианство на семь или восемь столетий, ибо ни одно государство на Западе не могло сравниться с Восточной Римской империей вплоть до XV-XVI вв.” (это, в сущности, простая констатация фактов, изученных западными историками Византии в течение XIX — начала XX вв.).

И тем не менее столь “лестные” для Византии суждения тут же по сути дела полностью опровергаются. После первой из процитированных фраз Тойнби заявляет, что “византийские императоры неустанно искажали и уродовали свое истинное наследие”, а в связи со второй фразой выражает решительное недовольство по тому поводу, что уже в VIII веке византийский император Лев III “смог повернуть православно-христианскую историю на совершенно не западный путь”. 198

Здесь важно заметить, что, рассуждая о ряде других цивилизаций, Тойнби не попрекает их за их явно “не западный” путь. Но о Византии он неожиданно (ведь именно он последовательнее, чем какой-либо другой представитель западной историософии, провозгласил равенство всех самостоятельных цивилизаций!) начинает говорить точно так же, как те идеологи, для которых Запад — это, в сущности, как бы единственная имеющая безусловное право на существование цивилизация. И в заключение параграфа “Восточная Римская империя…” Тойнби без обиняков клеймит, по его словам, “извращенную и греховную природу” этой империи.

Объясняется все это достаточно просто. Византия была единственной прямой соперницей Запада. Это совершенно наглядно отразилось в том, что в Х веке (точно — в 962 году) на Западе была провозглашена “Священная Римская империя” (то есть как бы другой “Новый Рим”), надолго ставшая основой всего западного устройства. И впоследствии Запад (как мы еще увидим) стремился отнять у своей восточной соперницы даже и само это имя “Римская”…

При этом соперничество складывалось сначала явно не в пользу Запада. Тойнби в приведенном выше высказывании напомнил, что “вплоть до ХV-ХVI вв.” Византия “опережала” Запад… Немаловажно заметить, что Тойнби, который в общетеоретическом плане так или иначе отказывается от прямолинейного понятия “прогресс”, не смог в данном случае преодолеть западный соблазн; ведь в глубоком смысле Византия не “опережала” кого-либо, а развертывала свое самостоятельное, своеобразное культурное творчество, мерить которое по шкале “прогресса” — занятие, прямо скажем, примитивное (вот выразительный пример: Франческо Петрарка и преподобный Сергий Радонежский были современниками, но решать, кто кого из них “опережал” — дело не только неблагодарное, но и просто нелепое, — хотя сопоставление этих двух личностей может многое прояснить).

Впрочем, Тойнби говорит и о своеобразии Византии, — правда, тут же толкуя его в сущности как “безобразие”. Он сопоставляет Запад и Византию в следующем рассуждении: “История отношений между церковью и государством указывает на самое большое и самое серьезное расхождение между католическим Западом и православным Востоком”; на Западе эти отношения сложились в виде “системы подчинения множества местных государств единой вселенской церкви” (пребывающей в Риме). Между тем в Византии имело место — слияние церкви и государства, слияние, которое Тойнби едва ли адекватно определил как “подчинение церкви государству”, ибо для истории Византии не менее характерно и обратное — подчинение государства церкви.