Роман Гуль - Азеф Страница 6

Было поздно, когда Савинков с Покотиловым и Зензиновым вышли из квартиры на Бульваре Философов.

- Мне всё кажется, я в Вологде, а это только так, - декорация. До того всё отчаянно быстро.

- Это далеко не Вологда, - сказал Покотилов.

- Ночевать пойдемте ко мне. Я тут недалеко - и в словах Зензинова Савинков ощутил уважение.

- Пойдемте, - сказал он. - Спать хочется чертовски.

3

На утро, когда Савинков опять пришел к Гоцу, Гоц сидел в медицинском кресле посреди комнаты.

- Как спали на новосельи? А? Лучше чем в Вологде с вашим Щукиным?

Савинков увидал при свете дня, как бледны руки Гоца, как немощно худое, мертвое тело. Живы лишь юношеские, еврейские глаза, взятые от другого человека.

- Бабушка говорила, вы хотите работать в терроре, Борис Викторович?

- Да, в терроре.

- Но почему же именно в терроре? - заволновался Гоц. - Это странно, почему не в партии вообще, если вы ей сочувствуете?

- Об этом говорить трудно, -сказал с заминкой Савинков и заминка Гоцу понравилась. - Если надо, я буду работать и в партии, но мне хотелось бы в терроре.

Блестящие глаза Гоца крепко навелись на Савинкова.

Савинков чувствовал: - он Гоцу нравится и Гоц ему верит.

- Давайте немножко повременим, Борис Викторович. Поживите в Женеве, познакомьтесь с товарищами, я поговорю с кем надо. А вам в первую голову надо познакомиться с Черновым и с "Плантатором" Иваном Николаевичем.

- Кто это "Плантатор" Иван Николаевич?

- А вы его увидите.

4

Теоретик партии социалистов-революционеров, изобретатель идеи социализации земли в России, Виктор Михайлович Чернов жил в Женеве. В части прекрасного швейцарского города, подходившей к озеру. Из кабинета Виктора Михайловича открывался живописный вид на синеголовые горы.

Правда, внутренность этого кабинета была не швейцарской. Газеты, книги заваливали стол. Пепельница переполнена окурками. В беспорядке лежали исписанные бисером листы рукописей, гранки "Революционной России". Над столом висел портрет Михайловского, с автографом.

Такую комнату можно было встретить и в Москве. Разве только особенностью ее было то, что прямо к портрету Михайловского прислонялись шесть удочек с закрученными лесками и красными поплавками.

Ежедневно после работы Виктор Михайлович удил окуней в Лемане. Клёв был хороший. Окуни радовали, что хоть они были такими же, как родные, тамбовские.

Когда Савинков вошел в комнату Чернова, за письменным столом сидел тот ширококостный человек, косматый, рыжий с косящим глазом, которого у Гоца он принял за врача. Но Савинков не успел сейчас сразу рассмотреть Чернова. Рядом сидел человек, привлекший всё его внимание.

Человек был грандиозен, толст, с одутловатым желтым лицом, и темными маслинами выпуклых глаз. Череп кверху был сужен, лоб низкий. Глаза смотрели исподлобья. Над вывороченными, жирными губами расплющивался нос. Человек был уродлив, хорошо одет, по виду неинтеллигентен. Походил на купца. Но от безобразной, развалившейся в кресле фигуры веяло необыкновенным спокойствием и хладнокровием.

- А, здравствуйте, здравствуйте, молодой человек, - быстренько проговорил Чернов, вставая навстречу, и великорусские глаза его скосились, не глядя на Савинкова. Рука, пожавшая руку Савинкова, была квадратна, короткопала.

- Михаил говорил о вас, говорил. Знакомьтесь. Жирно развалившийся человек, не поднимаясь и не называя себя, подал в контраст с Черновым длинную руку с дамской ладонью. "Урод", пронеслось у Савинкова.

Савинков сел, им овладела неловкость, увеличившаяся тем, что, взглянув на толстого, он поймал каменный исподлобья взгляд, животом дышавшего человека.

- Что, Иван, на товарища так уставился, - захохотал Чернов. - На что Касьян взглянет, всё вянет. Видишь, молодой человек смущается.

- Почему смущаюсь? Я вовсе не смущаюсь, - проговорил Савинков.

- Я пойду, Виктор, - сказал вдруг, поднимаясь, толстый. И, не глядя на Савинкова, пошел к двери.

- Что ж ты, пообедали б, ухой из окуньков накормил, не хочешь, пади в дорогую ресторацию с вином идешь? - похлопывая толстого по свисающим предплечьям говорил Чернов.

Савинков увидел, у толстого не по корпусу тонки ноги, всей необычайной грузностью он жиблется на тонких ногах.

- Ну, вот, - затворяя дверь, произнес Чернов. - Говорил Михаил о вас и я с вами потолковать хочу, дело то наше общее, артельное. Один горюет, артель воюет. Ну, вот, стало быть хотите работать у нас, в терроре, хорошее дело, молодой человек, хорошее, только надо уяснить себе какова эта работа. - Чернов распластал на столе большие руки и заговорил.

- Да, террор дело святое, кормилец, святое, товарищи работающие в нем отдают себя всецело. Учтите, молодой человек, духовные и телесные силы, кроме того подготовьтесь теоретически. Надо знать, что террор бывает троякий, во-первых, эксцитативный, во-вторых, дезорганизующий и в-третьих, агитационный. Если с одной стороны наша партия признает необходимым и святым все три вида террора, то всё же нельзя конечно понимать идею террора упрощенно.

В эту минуту вошла женщина с приятными чертами лица, несшая в руках салатник.

_ Витя, - сказала она, - я вам вишни. - И поставила салатник между Черновым и Савинковым.

- Спасибо, Настенька! Ешьте, пожалуйста, молодой человек, берите, соединим, так сказать, приятное с полезным. - Необычайно быстро, словно семячки Чернов брал вишни, выплевывая косточки на блюдце. Значительно замедлив речь, Виктор Михайлович склонялся над салатником. Савинков видел, как толстые пальцы выбирают самые спелые ягоды, даже расшвыривает вишни, быстро говоря, Виктор Михайлович.

- Я, молодой человек, с своей стороны ничего против вашей работы в терроре не имею. Вас я не знаю, но рекомендации бабушки достаточно. Но если вы думали, что я заведую террором, так нет, ошиблись, не мой департамент. Я, так сказать, теоретик нашей партии, может что и читали, подписываюсь Гарденин. Что же касается террора, то вам придется потолковать, конечно, с Иваном Николаевичем, товарищем Азефом, благо вы и познакомились. Большой человек, большой. С ним и потолкуйте. Я поддержу, поддержу, да.

Доев вишни, словно кончив лекцию, Чернов встал и подал руку.

- Да, молодой человек, - говорил он, провожая Савинкова, - борьба требует святых жертв, ничего не поделаешь, должны приносить. Зайца, как говорится, на барабан не выманишь. Должны из любви к нашему многострадальному народу, да, прощайте!

По женевской улице Савинков шел, покручивая тросточкой. - Занятно, пробормотал он. Больше чем о Чернове думал он об "Иване Николаевиче". Странное чувство оставил в нем этот брюхастый урод на тонких ногах, с пудовыми черными глазами и отвислыми губами негра:

- Азеф понравился Савинкову: - в уроде была сила.

5

Через три дня, идя по Большой Набережной, Савинков смотрел на белосиний Монблан. По озеру бежали гоночные лодки с загорелыми выгибающимися телами гребцов. Мальчишка-булочник в фартуке и колпаке, провозя в вагончике булки, поклонился Савинкову, как знакомому. День был горяч, душен. Придя домой, Савинков разделся, в белье лег на диван. Но вместо дум он почувствовал, как качается, плывет в дрёме тело.

Короткий звонок заставил его приподняться. На звонок не ответили ничьи шаги. Мадам Досье ушла в церковь. Савинков, накинув пальто, пошел к двери. Раздался второй звонок. Стоявший видимо решил достояться.

- Кто тут? - спросил Савинков, и, глянув в глазок, увидел темножелтое лицо и вывернутые губы Ивана Николаевича.

- Что это вы как конспиративны, в глазок смотрите,

- гнусавым смешком пророкотал Азеф, идя по коридору.

- Ах, да вы без порток, спали, что ль?

- Посидите, пожалуйста, я сейчас, Иван Николаевич. Стоя у окна, Азеф смотрел на улицу. Бросил взгляд на стол, где лежали исписанные листы. Отойдя, тяжело сел в кресло, опустил голову. Он походил на быка, который может сорваться и пропороть живот.

Когда вошел Савинков, может длилось это час, может секунду: - Азеф смотрел на Савинкова, Савинков на Азефа. "Как из камня", - подумал Савинков.

- Мне говорили, вы хотите работать в боевом деле?

- гнусаво произнес Азеф, - правда это?

Темные, беззрачковые глаза и всё выражение лица стали вдруг ленивыми, почти сонными. Азеф был в дорогом сером костюме. Ноги обуты в желтые туфли, галстук зеленоватый.

- Да, вам говорили правду.

- Почему же именно в боевом? - медленно повернул голову Азеф и глаза без зрачков, исподлобья уставились на Савинкова.

- Эта работа мне психологически ближе.

- Пси-хо-ло-гиче-ски? - процедил Азеф. И вдруг внезапно расхохотался высоким, гнусавым хохотом. - А вы знаете, что за эту психологию надо быть готовым к веревочке? - и Азеф чиркнул рукой по короткому горлу.

- Вы не курите? - раскрыл портсигар Савинков. Азеф как бы не заметил портсигара. Встал, раскачивая колоссальное тело на тонких ногах, прошелся по комнате. Савинков заметил, ступни, как и руки, маленькие. Азеф стоял у окна, глядя на улицу. Не поворачиваясь, проговорил гнусавым рокотом: