Андрей Зубов - Лекции по истории религий, прочитанные в Екатеринбурге Страница 6

Древний человек жил примитивной жизнью. И в то же время у него были очень глубокие образы, хотя и на очень простом уровне. Один из наших классических образов — образ еды. Все мы знаем, что если не будем питаться, то умрем. Более того, знаем, что пища соединяет нас с тем, что мы едим. Когда неандерталец хоронил своих умерших в могиле, он знал, что пища делает человека перстью, прахом, поэтому он возвращается в землю. Естественно, у него возникла мысль: где взять такую еду, которая соединяет не с землей, а с небом, не со смертью, а с жизнью? Невооруженным взглядом ее обнаружить на земле невозможно. Даже черная икра по сто пятнадцать тысяч рублей за девяносто граммов и та соединяет нас с землей. Тогда возникла вот какая мысль: надо нечто земное символически уподобить, объявить образом небесного, тогда мы, вкушая эту внешне земную, но на самом деле небесную пищу, будем соединяться с небом. Человек палеолита, охотник, не знавший земледелия и скотоводства, в качестве образа небесного скорее должен выбрать самого мощного, самого сильного зверя, ибо Бог мощен. Для неандертальца пещерный медведь, гигантское животное длиной более четырех метров и высотой в холке метр восемьдесят сантиметров, а для кроманьонца — мамонт становятся образом Бога. Их ловят, после каких‑то священнодействий убивают, вкушают их мясо, чтобы соединиться с объектом жертвы, а кости или сохраняют, или кладут в могилы, дабы утвердить таким символом небесное пребывание умершего. Это образ соединения, именно в нем идея жертвы, а вовсе не в том, что древний человек хотел накормить Бога. Древние люди конечно же не считали Бога этаким голодным мужичком, которому надо кинуть кусок, чтобы задобрить. Это мы, оглупляя древнего человека, так думаем. Об этом прекрасно сказано в сорок девятом псалме Давида: «Мои все звери в лесу, и скот на тысяче гор, знаю всех птиц на горах, и животные на полях предо Мною. Если бы Я взалкал, то не сказал бы тебе, ибо Моя вселенная и все, что наполняет ее. Ем ли Я мясо волов и пью ли кровь козлов?»

Итак, мы видим, что древний человек из глубины веков нес глубокую и сильную веру. А с ней и идею собственной ущербности. Чем ближе к нашему времени, тем сильнее сознание ущербности, греховности овладевает душой человека. Уже неандерталец начинает совершать абсурдные, с точки зрения материалиста, поступки — как, например, охота на мамонта. Для маленькой общины она была не только трудна, но и в высшей степени бесполезна и опасна — мясо просто не успели бы съесть, и на запах в огромном количестве собрались бы из тайги хищники. Но еще более отчетливо усиливается новое чувство греховности, человеческого несоответствия Божественному замыслу о нем в следующую эпоху.

В период, предшествующий созданию государства, в эпоху неолита, нового каменного века, человек переходит от собирательства пищи к ее производству, возникает земледелие и скотоводство. Отдельная огромная тема — причина этого перехода; скотоводство и земледелие возникли не из экономической, а, скорее всего, из религиозной необходимости. Осев на земле, создав деревню, неолитический человек начинает необычным образом погребать умерших: не сразу после смерти, а когда разложатся мягкие ткани, он захоранивает кости в полу своего жилища. Такие захоронения, никогда ранее не встречавшиеся, характерны для всех поселений раннего неолита. Кости умерших погребены на священном участке, расположенном между очагом и противоположной от входа стеной. Иногда черепа умерших предков просто стоят на полочках в этой священной части жилища, иногда они моделируются гипсом, воспроизводя черты лица умершего, как в древнем Иерихоне. Этот обычай отражает возникшее в ту пору необыкновенно сильное чувство единства рода: ведь мы произошли от наших отцов и дедов, их кровь течет в нас, и они помогают нам, они рядом. Мы должны заботиться о них, приносить им жертвы, а они охраняют нас, защищают, как бы участвуют в домашнем совете, потому их черепа хранятся тут же, в жилище. Человек еще не умел разводить растения и выращивать животных, а уже стал обитателем оседлых поселений — его понудила к этому новая идея. В самом деле, не возить же кости умерших с собой, их надо предать земле; а если они вложены в земную утробу, их нельзя оставить. Значит, надо жить с ними. В этом и кроется причина оседлой жизни.

Только через полторы–две тысячи лет (двенадцать тысячелетий назад) человек стал выращивать хлеб и одомашнил животных. Прошло еще пять–шесть тысячелетий, и мы видим духовную революцию: происходит несколько удивительных разделений, в которых мы живем до сих пор. Неожиданно умерших перестают хоронить в домах — повсюду их стали выносить на кладбища, дом живых отделился от дома умерших. Второе: до этого главным центром религиозной деятельности человека было его жилище — об этом можно судить по количеству религиозных предметов. В доме был алтарь, там совершались жертвы, стояли, вероятно, какие‑то образы Божественного. Внезапно дом и храм разделяются — и уже навсегда. Третье, самое необыкновенное, —  это появление изображения Небесного Бога в образе человека — впервые в истории человечества. Мы настолько привыкли к иконе, что не удивляемся ей. А ведь человек всегда избегал этого прямого уподобления,  потому что до пришествия Христа Бога не видел никто и никогда. Сын Божий, явившись, Его нам явил. И древний человек понимал, что Бог неизобразим, Он не имеет образа, Его надо изображать символически. Например, в верхнем палеолите Бога часто изображали в виде мамонта или зубра, то есть животного, которого приносили в жертву и через него соединялись с Богом. В эпоху раннего неолита, когда умерших хоронили под полом дома, как правило, небесного Бога изображали в виде бесформенного камня: просто ставили камень вертикально и иногда рисовали глаза, как знак того, что Он все видит. Бесформенность означала, что Бог не имеет формы, Он безвиден — и лучше, чем бесформенным камнем, этого не выразить. В то же время камень вечен — это еще один символ, —  в отличие от дерева, камень незыблем. Кстати, этот образ дошел до исторического времени. Помните библейское повествование о Иакове, как он отправился в Харран и по дороге остановился на ночлег? Он взял камень и положил себе в изголовье, а потом увидел во сне лестницу, по которой восходят и нисходят ангелы и Господь стоит на ней. «Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся и сказал: как страшно сие место! это не иное что, как дом Божий, это врата небесные. И встал Иаков рано утром, и взял камень, который он положил себе изголовьем, и поставил его памятником, и возлил елей на верх его» (Быт. 28,16—18).

Так вот, примерно шесть тысяч лет до Рождества Христова мы встречаемся с человекоподобным изображением небесного Бога. К эпохе палеолита относится изображение земли в виде женщины с подчеркнутыми признаками материнства, но лишенной лица — символ безличной, вечно рождающей матери–земли. Ей придан человеческий облик, так как мать рождает подобное себе. Здесь же впервые появляется мужской образ — семя жизни дается небесным Богом. Бог изображается в виде мужа, с бородой, часто в рогатой шапке. В Библии говорится о жертвеннике синайской Теофании, который Бог повелел построить Моисею в пустыне: «Изведи рога с четырех сторон жертвенника». Казалось бы, что общего у жертвенника с рогами? Это очень древний образ, известный задолго до Моисея в Египте, в Месопотамии, воспоминание о том времени, когда рогатые животные были символом Бога. Они ими и остались: в Израиле для всесожжения употребляли быков и овнов — тех же самых крупных копытных; Бога часто изображали в шапке с бычьими рогами или едущим на быке — на своем жертвенном животном. И все же это человек. Почему люди вдруг принялись изображать Бога похожим на человека, давно зная, что это не так? Они стремились показать прямо противоположное — что человек подобен Богу. Поскольку невозможно изобразить человека в Божественном облике, Бог не имеет ощутимого для нас облика, остается единственный способ показать Богоподобие: совершить инверсию (философский термин, буквально означающий «переворот»), показать, что Бог подобен человеку. Так появились антропоморфные изображения Божества.

С этим связано важнейшее самоощущение: я подобен Богу — но какая же я при этом свинья, как я поразительно не соответствую Божественному образу! Как высоко мое призвание и как низменна моя эмпирическая реальность! Представим себе, что в жилах бомжа, пьяницы и развратника течет царская кровь и он знает об этом. Как бы он мучался тем, что призван на царский престол, а вот же копается в помойных отбросах и ничего не делает, чтобы соответствовать высокому своему происхождению. Мы, христиане, бывает, ощущаем нечто подобное, готовясь к исповеди, но в остальное время в глубине души считаем себя вполне приличными людьми. А если человек тратит всю жизнь на то, чтобы перебороть это несоответствие, не жалея сил, мы его называем святым. А в то далекое время это было целью всей культуры.