Александр Широкорад - Казачество в Великой Смуте Страница 6

В ряде источников говорится об испытаниях, которые проходили добровольцы, прежде чем стать полноправными казаками. Иногда подобные случаи имели место, но в целом казакам крайне были необходимы рекруты, и они брали всех подряд. Естественно, что хилые и больные люди в казаки не подавались. Некоторые же виды испытаний представляют собой плод неуемного воображения беллетристов и историков. Так, к примеру, многие пишут, что кандидату в запорожцы нужно было на челне пройти все пороги. Это было невозможно по двум причинам. Во-первых, процесс длительный, и казаки не стали бы тратить время на подобные забавы, ну а во-вторых, в определенное время года пройти через пороги мог любой хлопец или даже дивчина, а в иное время сей трюк стал бы смертельным и для опытного казака.

Прошлое кандидата в казаки тоже не играло никакой роли, ему всегда верили на слово. Требования русских и польских властей выдать преступника, приговоренного к смерти, но бежавшего в казаки, успеха не имели.

В XIX веке ряд наших историков и публицистов, близких к народничеству, объявили запорожских и донских казаков «природными социалистами». Естественно, что в 20—30-е годы XX века эту теорию вовсю подхватили советские историки. На самом деле идеи равенства, товарищества среди «лыцарей» уживались с довольно существенным имущественным неравенством.

Формально вся власть в войске принадлежала общему собранию казаков — Кругу у донцов или Раде у запорожцев. Но в большинстве случаев все решали казачий старшина и войсковые писари.

На Дону уже в конце XVI века появляется большая прослойка голытьбы (голутвенных казаков). Их противостояние с зажиточными казаками на Дону зачастую переходило в кровавые распри, вспомним времена Стеньки Разина и Кондрата Булавина.

О Сечи, где вроде бы царило полное равенство «лыцарей», Яворницкий писал: «Как велико было у запорожских казаков количество лошадей, видно из того, что некоторые из них имели по 700 голов и более… Однажды кошевой атаман Петр Калнишевский продал разом до 14 000 голов лошадей, а у полковника Афанасия Колпака татары, при набеге, увели до 7000 коней…

…В одинаковой мере с коневодством и скотоводством развито было у запорожских казаков и овцеводство: у иного казака было до 4000 даже по 5000 голов овец: „рогатый скот и овцы довольно крупен содержат; шерсти с них снимают один раз и продают в Польшу“»[20].

Может ли один человек без жены и детей, пусть даже не занятый регулярными походами и беспробудным пьянством, обслуживать 700 лошадей или 5000 овец? Понятно, что нет. Кстати, и Яворницкий пишет: «…овечьи стада назывались у запорожеских казаков отарами, а пастухи — чабанами, — названия усвоены от татар; чабаны, одетые в сорочки, пропитанные салом, в шаровары, сделанные из телячьей кожи, обутые в постолы из свиной шкуры и опоясанные поясом, с „гаманом“ через плечо, со швайкой и ложечником при боку, зиму и лето тащили за собой так называемые коши, т. е. деревянные, на двух колесах, котыги, снаружи покрытые войлоком, внутри снабженные „кабицей“: в них чабаны прятали свое продовольствие, хранили воду, варили пищу и укрывались от дурной погоды»[21].

Увы, в трех томах «Истории запорожских казаков» Яворницкого (всего 1671 страница!) не говорится о социальном статусе «чабанов». То, что они не казаки, ясно из текста. А тогда кто? Тут может быть только два варианта: или рабы, или крепостные, принадлежавшие, скорей всего, богатым сечевикам, а в отдельных случаях — работавшие на все Запорожское войско.

Весьма экзотической была казачья Фемида. Главными преступлениями казаки считали убийство, воровство, неплатеж денег, взятых взаймы, слишком завышенную цену на товары или вино — вопреки установленной цены, а также гомосексуализм или скотоложство.

Но вернемся к казачьей Фемиде. «Убийцу живого кладут в один гроб вместе с убитым и зарывают в землю; освобождается от такой казни разве весьма уважаемый казак, — его всенародно избавляют от смерти и наказывают большим штрафом. За воровство привязывают к столбу, на площади, где держат до тех пор, пока укравший не заплатить всего украденного; непременно трое суток продержат его на столбе даже и в том случае, если он скоро заплатить за все украденное, а попадавшегося несколько раз в воровстве или вешают, или убивают до смерти. Наказание привязывания к столбу увеличивается потому, что всякий проходящий имеет право не только бранить, но и бить привязанного, сколько кому вздумается. Иногда при этом выходит такая история. Несколько пьяниц, проходя мимо столба, пристанут к привязанному и станут угощать его горилкою; когда же тот не захочет пить, они приговаривают: „Пый, скурвый сыну, злодею! Як не будешь пыть, будем скурвого сына быть“. Как скоро тот напьется, пьяницы скажут ему: „Дай же мы, брате, трохи тебе побьем“, и хотя тот просит у них милости, пьяницы, не обращая внимания на его просьбу и мольбу, говорят: „А за щож, скурвый сыну, мы тебя поили? Як тебе треба поить, то треба и быть“, и часто случается, что привязанный к столбу умирает чрез сутки. — Участвующий в воровстве и скрывающий украденное подвергаются одинаковой участи с вором. Не желающего уплачивать взятого в долг — взаймы — приковывали к пушке и держали до тех пор, пока не выплатит займа. — За самую тягчайшую вину считается мужеложство и скотоложство; впадшего в какое-нибудь из этих преступлений привязывают к столбу и убивают до смерти, а имущество и богатство его берут на войско»[22].

Что же касается донцов, то они, как и запорожцы, за особые грехи любили сажать людей на кол, но чаще всего действовали упрощенно: запихивали в куль — и в воду.

За воровство рыболовных снастей в прорубях на Дону вора раздевали догола. Затем его обливали водой и отпускали. Добежит до ближайшего жилья — повезло, не добежит — такова божья воля.

Как видим, и по вооружению, и по нравам ветви вольных казаков были достаточно близки, хотя имелось и много различий в силу специфики их места обитания и окружения.

Основным способом производства вольного казачества была война. Захваченные за один поход деньги, драгоценности, скот и другие товары, а также работорговля и выкупы за знатных пленников в несколько раз превышали по стоимости то, что могли им дать двадцать лет хлебопашества в Великой или Малой России. Кроме того, если казачий поход соответствовал текущим интересам Московского государства или Речи Посполитой, то те выплачивали запорожским или донским казакам жалованье деньгами, порохом, свинцом и хлебом.

Забегая вперед, скажу, что «литвин Свирский», приехавший на Дон из Самбора поднимать казаков против царя Бориса именем Лжедмитрия I, прибыл не с пустыми руками. А вот сколько «подъемных» выделили донцам ясновельможные паны Мнишек и Ко, мы, к сожалению, никогда не узнаем.

Обычно казаки совершали походы по всей акватории Черного моря, несколько реже ходили на Каспий, ну а на Волге-матушке разбои не переводились со времен походов руссов (норманно-славян) в VIII–IX веках.

Казаки в начале XVII века не занимались хлебопашеством ни на Дону, ни в запорожских плавнях, и тем более на Волге. Поэтому казаки крайне зависели от хлебного жалованья, которое им поставляли польские короли и русские цари. Ну а недостающая часть хлеба поступала от купцов.

Важной статьей экспорта казаков была соль. Кстати, с XV по XVIII век постоянно происходили стычки донцов и запорожцев из-за соляных озер в Северном Причерноморье.

Великолепные рыбные и охотничьи места на Дону и Днепре предоставила казакам матушка-природа. В XVII веке, по словам Боплана[23], в реках и озерах Запорожского края (Пселское и Воскальское, Омельники, Самоткань, Домоткань, Орель, Самарь и др.) водилось множество рыбы и раков. Так, в Орели в одну тоню[24] рыбаки вытаскивали по две тысячи рыб, каждая размером не меньше фута. В Самоткани и смежных с ней озерах водилось такое количество рыбы, что она «от собственного множества умирала, портила воду и заражала воздух; в Домоткани водилось множество раков, иногда до 9 дюймов длиною, и особая, превкусная рыба чилики; Самара изобиловала рыбой, медом, воском, дичиной и строевым лесом и за свое богатство прозвана казаками святою рекою; окрестности Самары запорожские казаки называли обетованною Палестиной, раем божьим на земле, а всю землю около реки — землей „дуже гарною, кветнучею и изобилующею“, самый город Самарь — „истинно новым и богатым Иерусалимом“»[25].

116-летний старик Иван Росольда рассказывал в середине XIX века: «Пойдешь косить, косою травы не отвернешь, погонишь пасть лошадей, за травой и не увидишь их; загонишь волов в траву, — только рога мреют. Выпадет-ли снег, настанет-ли зима, никакой нужды нет: хоть какой будет снег, а травы надолго не закроет. Пустишь себе коней, коров, овец, то они так пустопаш и пасутся, только около отар и ходили чабанцы; а как загонишь и увидишь; зато уже тогда около них работы — тирсу выбирать, которая поналезет им в волну!.. А что уж меж той травой да разных ягод, то и говорить нечего: вот это бывало как выйдешь в степь, да как разгонишь траву, то так и бери руками клубнику. Этой поганги, что теперь поразвилась, овражков да гусеницы, тогда и слышно не было. Вот какие травы были! А пчелы той? А меду? Мед и в пасеках, мед и в зимовниках, мед и в бурлюгах — так и стоит в липовых кадках: сколько хочешь, столько и бери, — больше всего от диких пчел: дикая пчела везде сидит, и на камышах, и на вербах: где буркун — в буркуне, где трава — в траве; за ней и прохода не было: вырубывают, бывало, дупла, где она сидит. А леса того? Бузины, сведины, вербы, дуба, груш — множество. Груш, как понападает с веток, так хоть бери грабли да горни в валки: так и лежат на солнце, пока не попекутся…