Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1 Страница 6

Когда такой пытливый ум может свободно предаваться те­чению своих мыслей, он не должен оставлять без проверки ни одного предмета, достойного его внимания; та же любо­знательность, которая внушила ему склонность к полемике касательно исторических фактов, заставила его пуститься в полемику и касательно религиозных вопросов; эта самостоя­тельность взгляда, располагающая к протесту против господства всеми принятых мнений, может быть, и была той при­чиной, которая побудила его, одно время, отказаться от ре­лигии его отечества, его родных и его наставников: увлека­ясь горделивым предположением, что он в состоянии сам со­бою доискаться истины, Гиббон в шестнадцать лет перешел в католическую веру. Его побуждали к этому различные при­чины, а сочинение Боссюэ "L'Histoire des Variations des Eglises protestantes" заставило его принять окончательное решение; по крайней мере, сказал он, "я пал от руки благо­родного противника". Только этот один раз в своей жизни он увлекся порывом энтузиазма, результаты которого, может быть, и внушили ему навсегда отвращение к порывам этого рода. Он отрекся от протестантства в Лондоне перед католи­ческим священником в то время, как ему было шестнадцать лет с одним месяцем и двенадцатью днями (он родился 27 мая 1737 г.). Это отречение совершилось втайне во время од­ной поездки, которую он предпринял благодаря небрежности надзора за ним в Оксфордском университете, куда его нако­нец поместили. Однако он счел своим долгом уведомить об этом своего отца, который в первых порывах гнева разгласил роковую тайну. Молодой Гиббон был исключен из Оксфорд­ского университета и вскоре вслед за тем удален от родных, которые отправили его в Лозанну; они надеялись, что не­сколько лет такой ссылки и наставления протестантского па­стора Павильяра, попечению которого он был вверен, заста­вят его возвратиться на тот путь, от которого он отклонился.

Родственники Гиббона удачно выбрали именно тот род наказания, который должен был произвести желаемое впечат­ление на характер виновного. Он страшно скучал вследствие незнания французского языка, на котором говорили в Лозан­не; небольшое жалованье, назначенное ему разгневанным отцом, ставило его в стесненное положение, и сверх всего ему приходилось еще выносить всякого рода лишения вслед­ствие скупости супруги пастора, г-жи Павильяр, заставляв­шей его страдать от голода и холода; в нем наконец стал ос­лабевать благородный пыл, с которым он намеревался по­жертвовать собою для того дела, которому стал служить, и вот он начал чистосердечно приискивать какой-нибудь ра­зумный повод для возвращения к вере, не требующей столь тяжелого самопожертвования. А когда желание найти ра­зумный повод очень сильно, он всегда найдется.

Пастор Павильяр был очень доволен своим успешным вли­янием на ум своего ученика, который помогал ему своими размышлениями и сам рассказал нам, в какой он пришел во­сторг, когда ему удалось собственным рассудком отыскать какой-то аргумент против догмата пресуществления. Благо­даря этому аргументу он снова перешел в протестантство и сделал это на Рождество 1754 г. с такой же непринужденно­стью и искренностью, с какой за полтора года перед тем пе­решел в католическую веру. В человеке более зрелых лет та­кие перемены могли бы считаться признаком легкомыслия и необдуманности, но в Гиббоне, которому было в ту пору сем­надцать с половиной лет, они свидетельствовали лишь о жи­вости его воображения и о том, что его жаждавший истины ум, может быть, слишком рано сбросил с себя иго предрас­судков, служащих охраной для того возраста, когда наши принципы еще не могут быть основаны на рассудке. "Тогда, - говорил Гиббон, вспоминая об этом происшествии, - я прек­ратил мои богословские исследования и подчинился с слепым доверием тем догматам и таинствам, которые приняты еди­ногласно и католиками, и протестантами". Такой быстрый переход от одной веры к другой, как видно, уже успел поко­лебать его доверие и к той, и к другой. После того как он про­верил на опыте те аргументы, которые он сначала принял с полным убеждением, а затем опровергнул, в нем, натураль­но, должна была развиться склонность не доверять даже та­ким аргументам, которые казались ему самому самыми не­опровержимыми, и главной причиной его скептицизма отно­сительно каких бы то ни было религиозных верований, веро­ятно, был тот религиозный энтузиазм, который заставил его еще в юности отказаться от той веры, в которой он был вос­питан. Как бы то ни было, но Гиббон, как кажется, считал одним из самых счастливых событий своей жизни тот факт, что он пробудил внимание своих родных и заставил их пот­ребовать от него со всей строгостью их авторитета, чтоб он подчинился - хотя, по правде сказать, немного поздно - сис­тематическому плану воспитания и серьезных занятий. Пас­тор Павильяр, как человек умный и образованный, не огра­ничился одними заботами о религиозных верованиях своего ученика; он скоро приобрел большое влияние на податливый ум молодого Гиббона и воспользовался этим влиянием для того, чтобы руководить деятельной любознательностью свое­го ученика, нуждавшеюся только в том, чтобы ее направили к истинным источникам знания; но наставник был в состоянии только указать на эти источники, а затем скоро пред­оставил своему ученику подвигаться его собственными сила­ми вперед по той дороге, на которой он не был способен сле­довать за ним. С тех пор склонный от природы к последовательным и методическим занятиям ум молодого Гиббона принял и в научных исследованиях, и в суждениях то систе­матическое направление, которое так часто приводило его к истине и которое могло бы постоянно предохранять его от всяких от нее уклонений, если бы его не вовлекали по време­нам в заблуждения чрезмерная требовательность и опасная наклонность составлять себе предвзятое мнение о предмете, прежде чем изучить его и обдумать.

После его смерти были изданы его "Extraits raisonnes de mes Lectures"; первые из них относятся почти к той самой эпохе, кода он начал придерживаться плана занятий, ука­занного ему пастором Павильяром. Пробегая их, нельзя не быть пораженным прозорливостью, точностью и проница­тельностью этого спокойного и пытливого ума, никогда не уклоняющегося в сторону от намеченного пути. "Мы должны читать только для того, чтобы быть в состоянии мыслить", - говорит он в предисловии к своим "Извлечениям", точно буд­то желая этим сказать, что он предназначает их для печати. Действительно, не трудно заметить, что его чтения служат, так сказать, канвой для его мыслей; но он придерживается этой канвы с большой точностью; он занимается идеями ка­кого-нибудь автора только в той мере, в какой они пробуж­дают новые идеи в нем самом, но его собственные идеи ни­когда не отвлекают его от идей этого автора; он подвигается вперед с твердостью и уверенностью, но шаг за шагом и ни­когда не делая скачков; течение его мыслей не увлекает его за пределы того предмета, из которого они зародились, и не возбуждает в нем того брожения великих идей, которое поч­ти всегда возникает в сильных, плодовитых и обширных умах от научных занятий; но вместе с тем из всех извлечений, которые он делает из какого-либо сочинения, ничто не пропадает даром; все, что он читает, приносит ему полезные плоды, и все предвещает в нем будущего историка, который сумеет извлекать из фактов все, что достоверные их подроб­ности могут доставить его природной прозорливости, но не будет пытаться дополнять их или восстанавливать в тех пок­рытых мраком неизвестности подробностях, которые можно только угадывать воображением.

После того, как совершилось его обращение в протестант­ство, Гиббон стал находить жизнь в Лозанне более приятной, чем мог того ожидать по первым впечатлениям. Скромное жалованье, назначенное ему отцом, не позволяло ему принимать участие в удовольствиях и увлечениях его молодых соотечественников, которые разносят по всей Европе свои идеи и свои привычки и взамен того привозят домой разные моды и нелепости. Это стесненное положение укрепило в нем природную склонность к занятиям, направило его само­любие на более блестящие и более достойные цели, чем те, которые достигаются одним богатством, и заставило его ис­кать знакомств преимущественно в менее требовательных и более полезных для него местных кружках. Благодаря бро­савшимся в глаза его личным достоинствам он повсюду нахо­дил любезный прием, а благодаря его любви к занятиям он сошелся с несколькими учеными, которые оказывали ему ле­стное для его лет уважение, всегда служившее для него глав­ным источником радостей. Однако его душевное спокойствие не могло совершенно предохранить его от юношеских увле­чений: в Лозанне он влюбился в девицу Кюршо, которая впоследствии была замужем за Неккером, а в ту пору слави­лась своими достоинствами и красотой; это была привязан­ность честного молодого человека к честной девушке, и Гиб­бон, вероятно никогда более не испытавший подобной привя­занности, с некоторой гордостью поздравляет себя в своих "Мемуарах" с тем, что "он хоть раз в своей жизни был способен испытать такое возвышенное и такое чистое чувство". Родители девицы Кюршо смотрели благосклонно на его на­мерения; сама она (в ту пору еще не впавшая в бедность, в которой она находилась после смерти своего отца), по-види­мому, была рада его посещениям; но молодой Гиббон, буду­чи отозван в Англию после пятилетнего пребывания в Лозан­не, скоро убедился, что его отец ни за что не согласится на этот брак. "После тяжелой борьбы, - говорит он, - я покорил­ся моей участи; я вздыхал как влюбленный и повиновался как сын"; эта остроумная антитеза доказывает, что в то вре­мя, когда он писал свои "Мемуары", ему уже не причиняла большой боли "эта рана, которую мало-помалу залечили время, разлука и привычки новой жизни". Эти привычки, свойственные лондонской светской молодежи и менее рома­нтические, чем те, которые мог бы иметь молодой студент, живущий среди швейцарских гор, превратили в простую за­баву довольно долго сохранявшуюся у Гиббона склонность к женщинам; но ни одна из них не внушила ему таких же чувств, какие он сначала питал к девице Кюршо; в ее обще­стве он находил во все эпохи своей жизни ту приятную ин­тимность, которая была последствием нежной и честной при­вязанности, уступившей голосу необходимости и рассудка, не давая ни той, ни другой стороне повода к упрекам или к злопамятству. Он снова встретился с нею в 1765 г. в Париже в то время, когда она была женой Неккера и пользовалась тем уважением, на которое ей давали право и ее личные до­стоинства, и ее богатства; в своих письмах к Гольройду он игриво рассказывает, как она приняла его: "Она была очень приветлива ко мне, а ее муж был особенно вежлив. Можно ли было так жестоко оскорбить меня? Приглашать меня каж­дый вечер на ужин, уходить спать и оставлять меня наедине с его женой, - разве это не значит ставить ни во что старого любовника?" Гиббон был не такой человек, чтобы оставлен­ные им воспоминания могли тревожить мужей; он мог нра­виться своим умом и возбуждать сочувствие к себе благодаря мягкости своего характера и своей честности, но он не мог произвести сильного впечатления на воображение молодой девушки: его наружность, никогда не имевшая никакой при­влекательности, сделалась уродливой от чрезмерной тучно­сти; в чертах его лица отражался ум, но в них не было ни вы­разительности, ни благородства, а вся его фигура всегда от­личалась несоразмерностью своих частей. В одном из своих примечаний к "Мемуарам" Гиббона лорд Шеффилд говорит, что пастор Павильяр рассказывал ему, как он был удивлен, когда увидел перед собою маленькую хилую фигуру Гиббона с толстой головой, из которой лились самые основательные аргументы в пользу папизма, какие когда-либо приходилось ему слышать. Вследствие ли болезненного состояния, в кото­ром он провел почти все свое детство, или вследствие привы­чек, которые были результатом такого состояния, он отли­чался неловкостью, о которой он беспрестанно упоминает в своих письмах и которая впоследствии усилилась из-за его чрезвычайной тучности, а в молодости не позволяла ему ни совершенствоваться в телесных упражнениях, ни находить в них удовольствие. Что же касается его нравственных свойств, то читателю, вероятно, будет интересно знать, что сам он о них думал, когда ему было двадцать пять лет. Вот какие размышления по этому предмету он вписал в свой журнал в тот день, когда ему минуло двадцать пять лет: