Валерий Замыслов - Горький хлеб (Часть 1) Страница 6

Неделю назад выдал "благодетель" зерна под новый урожай из господских амбаров.

- Жрете много, сердешные. Креста на вас нет. Да уж господь с вами, князь милостив. Дам вам жита за полторы меры, - "сжалился" приказчик.

Мужики хмуро чесали затылки - уж больно великую меру Калистрат заломил. Урожаи из года в год низкие, а долги - с колокольню Ивановскую. Но делать нечего: на торгах хлебушек нынче втридорога, до двадцати алтын19 за четверть20 дерут купцы. Так что ломай шапку, бей челом да терпи молча, а не то и на цепь угодишь за нерадение.

Иванка ссыпал жито из мешка в лукошко, повернулся к отцу:

- Пойду сеять, батя.

Исай, глянув вслед удалявшемуся сыну, довольно крякнул, и только теперь словно заметил он Иванкицы широкие, слегка покатые плечи и упругую поступь сильного, ладного, сухощавого тела, облаченного в просторную полотняную рубаху.

Иванка вступил на край загона, сунул правую руку в лукошко и неторопливо, размашисто бросил зерно на свежевспаханное поле.

"Добрый пахарь вырос, слава те осподи", - радостно думал Исай и пошел чуть левее сына, роняя на комковатую землю твердые, выпуклые золотистые зерна.

Мужики уже досевали поле, когда из села прискакал на взмыленном разгоряченном коне русокудрый наездник в нарядном кафтане. Молодец резко остановил на меже лошадь, отыскал глазами приказчика, приосанился, привстал на стременах и звонко выкрикнул:

- Князь Андрей Андреевич из Москвы едет!

Приказчик со страху рухнул на колени, а гонец из господской дружины взмахнул нагайкой и птицей понесся назад.

Глава 5

В ЛЕСНОЙ ИЗБУШКЕ

Тимоха перекрестился и потянулся было за самопалом, но сидевший рядом холоп дернул его за руку.

- Чумной ты, Тимоха. Это же и впрямь девка.

Василиса, увидев пришельцев, застыла на месте, смутилась. Мамон вышел из-за стола, подпер бока руками и во все глаза уставился на нее - рослую, гибкую, с высокой упругой грудью, пышноволосую.

"Век живу, но такой красы не видел" - пронеслось в захмелевшей голове.

- Ты уж прости нас грешных, милая. Сдуру холоп по тебе пальнул, за старую ведьму тебя принял, - участливо вымолвил Мамон.

Василиса обожгла взглядом пятидесятника и повернулась к бортнику:

- Там человек хворый, батюшка Матвей Семеныч, у крыльца он лежит.

Бортник и княжьи люди вышли из избушки. Бродяга припал к крыльцу, свесив бороду в лопухи. Матвей и Тимоха подняли его на ноги, втащили в избу и положили на лавку-лежанку, покрытую медвежьей шкурой.

Мамон, подозрительно поглядывая, на незнакомого мужика, спросил:

- Отколь такой сыскался?

- В лесу подобрала. Совсем помирал, поди, с голоду. Накормить бы его, дедушка, - промолвила Василиса и ушла в горенку, чтобы спрятать волосы под убрус.

Мамон проводил девку масляным взором и, на время забыв о старухе, у которой только что выпытывал о беглом люде, приступил с расспросами к бортнику:

У тебя, ведь, старик, не было девахи. Где раздобыл, кто такая? Из каких земель заявилась?

- Сироту пожалел. Без отца, без матери, - уклончиво отвечал Матвей.

- Да ты толком сказывай.

- А чего толком сказывать. Мало ли горя повсюду? Скиталась по Руси с отцом, матерью. Доброго боярина да десятину землицы хлебородной старики искали. Да где уж там... Так по весне и примерли с голоду да мору, а девка одинешенька осталась. Нашлись добрые люди и ко мне привели. Нам со старухой подспорье нужно, немощь берет.

- Кто господин ее был?

- Сказывала, ярославского дворянина. Поместье его обнищало, запустело. Мужиков и холопов на волю господин отпустил. Вот и скитались. А эту Василисой кличут.

- Поди, беглянку укрываешь, старик? - недоверчиво проворчал пятидесятник.

- Упаси бог, Мамон Ерофеич. Сиротку пригрел.

- Так ли твой дед речет, девонька? - выкрикнул Мамон.

Василиса вышла из горенки в червленом убрусе, слегка поклонилась пятидесятнику.

- Доподлинно так, батюшка.

Покуда Мамон вел разговоры с бортником, Матрена занялась бродягой: поила медовым отваром, целебной настойкой из диких лесных и болотных трав, тихо бормотала заклинания.

- А ну, погодь, старуха. Мужику не тем силы крепить надо. На-ко, родимый, для сугреву, - вмешался Матвей и, приподняв бродягу, подал ему полный ковш бражного меду.

Пахом трясущимися руками принял посудину и долго пил, обливая рыжую бороду теплой тягучей медовухой. Пришел в себя, свесил с лавки ноги, окинул мутным взглядом избу, людей и хрипло выдавил:

- Топерь хоть бы корочку, Христа ради. В брюхе урчит, отощал, хрещеные.

- Поешь, поешь, батюшка. Эк тебя скрючило, лица нет, - тормошилась Матрена, подвигая бродяге краюху хлеба и горшок щей.

Пахом ел жадно, торопливо. Восковое лицо его, иссеченное шрамами, заметно ожило, заиграло слабым румянцем. Закончив трапезу, бродяга облизал широкую деревянную ложку, щепотью сгреб крошки со стола, бросил в рот, перекрестился, поднялся на ноги, ступил на середину избы, земно поклонился.

- Вовек не забуду, православные. От смерти отвели.

- Ну что ты, что ты, осподь с тобой. Чать не в церкви поклоны бить. Приляг на лавку да вздремни, всю хворь и снимет, - проговорил Матвей.

Все это время Мамон почему-то молчал и пристально вглядывался в новопришельца, морщил лоб, скреб пятерней бороду, силясь что-то припомнить. Наконец он подошел к лавке, на которой растянулся бродяга, и спросил:

- Далеко ли путь держишь, борода?

Пахом, услышав голос Мамона, приподнял голову и вдруг весь внутренне содрогнулся, широко раскрыв глаза на дружинника. Однако тотчас смежил веки и молвил спокойно:

- Путь мой был долгий, а сказывать мочи нет. Прости, человече, сосну я.

Мамон осерчал было и хотел прикрикнуть на пришельца, но тут вступился за незнакомца Матвей:

- Слабый он еще, Мамон Ерофеич. Лихоманка его скрутила. Велик ли с хворого спрос.

Мамон что-то буркнул и вышел из избы во двор. За ним подались и холопы - сытые, разомлевшие.

В горнице бортник отругал Матрену:

- Языком чесать горазда, старая. Ни беглые, ни разбойные люди здесь не хаживают.

- Так вот и я енто же, батюшка, - отвечала старуха. Матвей глянул на бродягу. Тот лежал с закрытыми глазами, весь взмокший, с прилипшими ко лбу кольцами волос.

- Енто отварец мой пользительный наружу выходит. К утру полегчает, а там баньку истоплю, березовым духом окину - тогда совсем на ноги встанет, ворковала старуха.

- В избу вошел Тимоха.

- Дай бадейки коней напоить, отец, да укажи, где водицы брать.

Бортник взял бадью и подвел холопа к черному приземистому срубу, стоявшему неподалеку от избы.

- Вот здесь возле баньки родничок. Вода в нем дюже холодная, коней не застудите.

- Ничего, отец. Кони господские, справные, выдюжат, - рассмеялся Тимоха.

Пятидесятник, широко раскинув ноги, восседал на крыльце, прикидывал, думал про себя: "Что-то недобрая здесь заимка. Старик, поди, хитрит, петляет. Красна девка откуда-то заявилась да еще бродягу с собой привела. Ох, неспроста все это, чую. Проверить старика надо. Нагряну на днях еще раз со всею дружиной. Бортнику и мужику пытку учиню, а коли чего недоброе замечу - веревками обоих повяжу, да в железа, а девку себе приберу. Ох и ядреная..." Дружинник даже зачмокал губами, представив упругое девичье тело. Он запыхтел, широко раздувая ноздри горбатого носа, поднялся с крыльца и шагнул в избу.

Василиса сидела в горенке грустная, в смутной тревоге, уронив голову на ладони.

Мамон подошел к ней, положил свои тяжелые руки на плечи и притянул к себе.

Василиса вспыхнула вся, отпрянула от Мамона, прижавшись к простенку.

- А ты меня не пугайся, девонька. Поди, скушно тебе в лесной келье. Поедем со мной в село. Девок-подружек к тебе приведу. Хороводами, качелями побалуешься. Заживешь вольготно да весело.

- Не хочу я к тебе идти. Хорошо мне в лесу. Тишина здесь да покой. Приютили меня люди добрые, ничем не обижают, - заявила Василиса.

- Обитель сия для бродяг да отшельников, а не для пригожих девок... Ну, гляди, милая, потом другое скажешь, - недовольно вымолвил пятидесятник.

- Любо ей у нас, батюшка. А уж такая толковая да рукодельница. Не нарадуемся на нее со стариком. Уж не трогай зореньку нашу, кормилец, просяще проронила старуха.

Мамон повернулся к Матрене, окинул ее хмурым досадным взглядом и только теперь вспомнил о своем деле.

- Так примечала ли здесь беглых мужиков, бабка?

- Так енто я и говорю, - потупившись зачала вновь старух;а. - По ягоды, грибы, травы да коренья много хожу по лесу, но ни беглых, ни разбойных людей не примечала.

Пятидесятник махнул рукой, сплюнул и вышел к холопам.

- Поехали в село, скоро вечереть зачнет. Прощай, старик. Не забудь меду князю прибавить.

Матвей не отозвался. Мамон тронул коня и всю дорогу молчал. Перед его глазами стояла то синеокая Василиса, то косматый тощий бродяга с почему-то знакомым хрипловатым голосом и огненно-рыжей бородой.

Глава 6