Андрей Губин - Молоко волчицы Страница 60

— Сделаем, Денис Иванович! — весело ответил Васнецов. И засмеялся: Выходит, нам с Фроней не везет!

— Почему?

— Свадьба у нас намечена на завтра… хоть мы и давно женаты.

Молод Васнецов. Еще во сне срывался с дерева — рос, плакал, убегал от кого-то. Фроня пленила его в глухих грозных ночах поздним девичеством и материнской лаской, была она старше его. Притомились они на тяжелой работе чекистов. Разнежило их теплое лето, мирный покой станицы. Решили строить семью.

Нехорошее предчувствие шевельнулось в сознании Коршака. Не вовремя отозван Быков. Сучкову Коршак почему-то не доверял. Спиридона Есаулова хотелось взять живым и доказать свою правоту. Стало быть, Михея брать в эту операцию не годится — оба брата, слышали, поклялись убить друг друга. Особый отряд ЧК надежный, банде не устоять. И сказал Васнецову Коршак:

— Свадьбу не ломай. Я поведу отряд.

Авторитет Коршака был столь велик, что Васнецов не возразил, только сказал:

— Это что, приказ?

— Решение Совдепа. И еще: дом вам с Горепекиной дадим, семейным в казарме не место.

— Подожди, Денис Иванович, — начинал возражать Васнецов, — как же я, командир отряда, отстану от операции?

— У тебя отпуск. Три дня. Ведь и Быков вроде как в отпуске. Отдохни. Да и дело важное — свадьба! И какая: без попа! Считай, что это первая красная свадьба в станице. Подашь пример молодежи, а то Синенкин Федор хочет жениться — невеста настаивает на венце. Он против, а любит ее. Любовь, конечно, важней, ее терять не надо, и я ему сказал: не получается без попа — венчайтесь, только живите с любовью. А ты вот и с любовью и без попа женишься!

— Когда быть готовым отряду?

— Через час, — помедлил с ответом Коршак. — Я получил сведения, что банда собирается нынче налететь на Головку плотины электростанции. Им нужен хлеб, но могут и попортить плотину.

После этого Коршак позвонил начальнику станции.

Тихо сели чекисты на дрезины с ручным приводом за разъездом, покатили по стальным рельсам между гор и дубрав, выбиваясь из сил на двадцатитысячных[13] подъемах, тормозя на крутых, извилистых спусках.

В пути Коршак любовался красотой гор — на душе легко, покойно. Хотелось посидеть на зеленом берегу реки, искупаться, смыть соленый пот, а когда показалось вдали стадо коров на стойле, так явственно представил себе кружку пенистого молока и румяный слипушек хлеба, что засосало под ложечкой, обедать сегодня не пришлось — час дорог.

Отчего-то вспомнился Коршаку его учитель Наум Попович. Наверное, захотелось поделиться, показать свою работу, вот уже и последним врагам нынче будет каюк. Что знал Наум, учитель истории, гранильщик алмазов? Надзор, ссылки, снега и беспросветную российскую глушь. Какой верой надо было обладать ему, чтобы вступить в схватку с царем! Ему предстояла работа с самыми твердыми алмазами, человеческими. Лишь годы спустя узнал Денис, что Наум организовал подпольную рабочую организацию в трех крупных железнодорожных центрах, что он переправлял из-за границы оружие и литературу.

Председатель Совдепа подумал, что надо увековечить память первого в станице революционера.

Чудный, как на провесне, денек. Светлей казачьего клинка. Полон тихим ликованьем, как перед последним закатом. Сотня Спиридона, тридцать три человека, спустилась с Белоглинки в долину, метя зарезать телку или корову в стаде.

Говорливо бежит Подкумок. В светлой, как слеза, воде дрожит цветная мозаика дна. Притихли грустные рощи. Спят вековечным сном каменные стояки на татарских могилах. Над причудливой башенкой домика смотрителя электроплотины пышногрудое воинство облаков. Собирался Спиридон пошерстить жителей домика, но из банды ушла часть людей, которые могли выдать планы командира. Пойма реки — многоцветная галька, булыжник, песок. Как носы бесчисленной эскадры кораблей, вытянулись в линию бронзовые скалы Пастбищного хребта.

Дремлют на стойле коровы. Пастух дядя Исай, давно откашеваривший у белых, выдувает из свирели незамысловатую мелодию. Подпасок Жорка Гарцев, сын Савана, вторит деду на свистке. Бабы подоили коров, дали пастухам молока и лепешек, обвязали подойники чистыми марлями, сбросили платья и комбинации, полезли в воду освежиться.

В колючем терновнике яра, сбегающего к реке, спешилась сотня. Осоловело любуются казаки нагой красотой станичных баб. Тихо сложили оружие, оставили при конях коновода, обошли баб по роще, незаметно вошли в глубину за поворотом и поплыли, как Олегово войско, с камышинками во рту.

Как вспенился бегучий хрусталь! Завизжали бабы. Два казака поймали своих жен, а Роман Лунь — сестру, сорокалетнюю монашку. Играли в ловитки. Шум, ярмарка. Потом бабы уплыли по розовым каменьям вниз, торопливо пробежали до кустов, одеваться.

Купались — девушки, оделись — старухи.

Пустые и тихие рощи. Шумит вода. Канавы, заросшие с весны маками и кориандром. Горы слева и горы справа. За рощей яблоневые сады. Сквозь тонкие ветви синеет небо. Час послеполуденный, желтеют листья, пепельно-золитая элегия.

Вдруг неистово заверещала птица сойка, пронзительно, горько. Из канавы поднялась цепь особого отряда ЧК, стала смыкаться вокруг банды, разомлевшей от купания, первобытного зова любви и парного молока. Пятьдесят стволов подняты на банду. А кони и оружие банды не рядом. Бабы резво побежали к коровам, стадо спешно погнали прочь.

— Есаулов! — встал во весь рост Коршак. — Сдавайтесь — вам будет жизнь и работа! Гарцев, тебе отсидка три года! Государев, твоя мать помирает! Глухов, еще не поздно, иди на суд! Подходи по одному!

— Стой! — ответил Спиридон. — Ни с места — или откроем огонь! Повернулся к кустам: — Государев, держать пулеметы готовыми!

— Именем Советской власти вы амнистированы! — кричит Коршак. Некоторые предстанут перед судом, но жизнь сохраняется всем!

— Стой! — упрямится Спиридон. — Дай подумать!

— Пять минут!

— Сдаваться! — отчаянно прошипел чернобровый кавалер Гарцев, растроганный встречей с сыном-подпаском.

— Нет! — показал ему глазок маузера Алешка Глухов, один захвативший оружие и штаны с табаком.

— Плен, — сказали казаки, — хучь в кандалах, а жизни!

— Решайте все! — говорит Спиридон. — Я вашей жизни теперь не хозяин. Так что приказов на нонешний день не будет!

— Алеша, дай-ка закурить, — присел на камень голый, как все, Роман Лунь. Не торопясь, свернул цигарку, пустил дымок. Цигарку держал наотлет, по-женски, не курил — баловался только. Глядя на Луня, казаки опустили занемевшие от напряжения плечи. Будто не стояли вокруг коршаковцы. — Что я, господа офицеры, припомнил сейчас, — мирно гутарит Роман. — Сам диву дивлюсь, как в голову вошло, сколько лет миновало.

Казаки сгуртовались вокруг него. Коршаковцам слов Луня не слыхать. Не видно и шаманских огоньков в его глазах. Сейчас ничего не стоит расстрелять банду. Но Денис Иванович не дает команды.

— До войны служили мы у Арбелина-князя — не дай сбрехать, Спиридон Васильевич.

— Верно, было.

— Ну, шашки нам подарил знатные, и, между прочим, Денису тоже. Сидим за одним столом с князем. Ром да шампанскую трескаем. А он, князь, и заплакал: братцы вы мои, чижолый крест понесете. Пройдет всемирная война, и кто уцелеет на ней, тому горше достанется. Народились, говорит, за морем карлы такие, большевики, словом. Будут действовать под видом людей, даже в обличье жен, братьев, детей. С виду-то они люди, а в середке полоумные. Однако во всемирной войне они и победят. Ровно по книге говорил князь. Эти, плачет, коммунарии будут подбивать народ скинуть царя с престола и надругаться над святыми церквами. Ошибся князь? Нисколечко! А кто, говорил, несогласный — сдай винтовочку, а самого к стенке.

— Видали это! — вспомнили казаки поединок братьев Есауловых.

— Все как по писаному сказал. Отдадите оружие — будет на вашей земле коммуна. Видали на Юце коммуну? Табуном живут. У кого два быка, у кого ничего — всех в один загон. Это, значит, против вольных станиц. Детишки, чашки, ложки — все в кучу малу. Потом над вами, над господами казаками, поставят в атаманы мужика, а то и турка, армяна соленого!

— Мужики и заседают в Советах да бабы! — плюнули казаки.

— Спать будете под одной одеялой, в полверсты сошьют. Жен станут обгуливать комиссары.

— Он и про комиссаров знал? — усомнился маловерующий Саван, так же, как Роман, присутствовавший на беседе с Арбелиным.

— Слова такого не было, — уклонился Лунь, отлично знающий и латынь, и французский, и что слово такое было. — Он говорил тогда знаками, мы и не понимали, сидели как зюзики. Вот. Спать, значит, кто кого сгреб. Нынче, скажем, я с ней, а завтра ты…

— Это и раньше бывало, — вставил Глухов.

— Православной жизни положат предел. Кони будут ржать в храмах. На казацкие земли сядут фабричные хамы ваньки. Казачество, цвет народа, израсходуют, пустят на распыл, а покамест в силки заманивают. Теперь я вас спрашиваю, господа офицеры, много ли лжи сказал Арбелин-князь?