Владимир Колесов - Мир человека в слове Древней Руси Страница 60

Напротив, значение слова домъ "имущество; имение" очень распространено в Древней Руси. «Аще кто умирая роздѣлить домъ [своим детям], на томъ же стояти» (Пр. Русск., с. 45), т. е. быть тому так, как решил завещатель. И «Повесть временных лет» и «Моление» Даниила Заточника, и многие другие памятники древнерусского быта также выражают эту идею: домъ — хозяйство, а, значит, имущество и богатство, материальное обеспечение рода. Русский переводчик «Пандектов» делает такое примечание: «и пограбиша домы цѣлы, мало же даси» (л. 304); болгарин же в соответствии с греческим оригиналом исправляет: «и похитиши иманья многа». Летописец неоднократно описывает действия мятежной толпы, которая очищает «весь дом» боярина или торговца (ср.: «а домы ихъ пограбиша» — Ипат. лет., л. 209, 1175 г.); конечно же, здание при этом остается, но все остальное — богатство, имущество — исчезает.

Так создается расхождение между родом (семьей) и домом, между родственными и имущественными отношениями, которые складывались, надо думать, еще в отдаленные времена, потому что на Руси в XI в. подобные различия уже известны. Феодализм наступает на родовой быт, и в языке происходят соответствующие изменения.

В древнерусских текстах домъ как "здание" известно уже в 1230 г., как "жилище" — тоже в XIII в., но как "хозяйство" или "общее для всех имущество" — уже в «Русской Правде», т. е. со времени осознания русской государственности и права.

Только в архаических по слогу текстах сохраняется еще в начале XIII в. старинное распределение значений слова домъ. Так, в «Печерском Патерике» домом одинаково называется и гражданское строение, и церковь (домъ господень, домъ божий, домъ пречистые, молитвенный домъ). Все древнерусские тексты, начиная с сочинений Илариона, называют храмы и церкви домами и тем отличаются от текстов других славян. Например, в «Кормчей» противопоставление «въ домъ или в церковь» обычно, но это в переводе не на русский язык. Правда, церковные писатели всегда уточняют, что речь идет о доме божьем, молитвенном или церковном, но уже само избегание общепринятого наименования (церковь) характерно; «домъ» в качестве понятия и термина столь же важен, как и «церковь». Еще в «Слове о погибели Русской земли» говорится о том, что земля русская «удивлена домы церковными», а этот текст относят к XIII в.

И только в конце XIII в. церковный дом окончательно становится храмом. До того хоромами (т. е. храмом) могли назвать только языческий храм, что особенно часто в рассказах о князе Владимире («храмы идольские и требища»). В переводах XIII в. уже вполне различаются «два домы: храмъ господень и домъ царевъ» (Памятники, I, с. 257). Представление о нарядном языческом храме полностью перенесено на храм христианский: такой же нарядный и столь же полезный.

Слово хоромы обозначает нарядное, высокое здание — храм, который, прежде всего чем-либо выделяется на фоне других домов. Книжный вариант слова храмъ (а не хоромы) со временем стал обозначать церковь. В ряду слов — от германского церковь до нового и искусственного образования собор — древнерусское храмъ занимает особое место. В его значении выражено не представление о вере (как в греческом kyriakós "господень", ставшем основой готского слова, к которому восходит славянское церковь), но также и не представление о собрании людей, пришедших молиться (как в слове собор); храмъ — обозначение простодушного восхищения красотой божьего жилища, хоромины чудной. Языческое капище было похоже на хоромы: окруженное тыном и рвом, тоже высокие столбы, тоже красивые изваяния, тоже какие-то покрытия над головой. По-видимому, божий домъ стал «храмом» одновременно с тем, как в самом слове домъ стали осознавать конкретность «дома» — здания, в котором кто-то обитает. Разумеется, это не мог быть бог, который воплощал собой «Дом»: в Древней Руси долго ходили выражения Домъ святой Софии (о Софийском соборе в Новгороде), Домъ святого Спаса (о патрональном соборе в Твери), Домъ святой Троицы (о Троицком соборе в Пскове), и это не просто указание на патрональную церковь, храм или здание, а вся совокупность владений и населения крупной феодальной вотчины. В отличие от народной речи, которая с помощью одного слова различным образом выражала отношение к «дому» — то как к хозяйству, то как к крову, то как к зданию, в церковнославянском языке изначально были аналитически дробные представления, выраженные разными словами: о наполненности людьми — это съборъ, о здании — это храмъ, о церковном хозяйстве вообще — это Домъ. Архаический смысл слова особенно стоек в речениях высокого стиля, а в таком случае смещение слов неизбежно. Домъ — владение, здание — просто храмъ. Но ведь и народной речи свойственны слова изба или хата, значит и там слово дом долго существует как обозначение общего владения, очень редко употребляется в значении "здание". Конечно, дом — это и здание также, но самое главное — то, что в нем, что за ним; не внешняя оболочка важна при определении дома, а ее наполнение, ее суть. Откуда же значение "здание" у слова дом?

На древнерусский книжный язык несомненное влияние оказал греческий язык. Греческое оікíа прежде всего "здание", а потом уже — "семья" или даже "хозяйство". Потому-то, переводя служебные тексты, древнерусские книжники по примеру греков стали называть домом (сначала) божий храм, либо домашних — всех без различения, т. е. также зависимых от господина лиц («весь домъ свой»). Тем самым в ранний исторический период народное представление о доме как о границах «своего мира» (родной дом — это дом рода) столкнулось с понятиями новой книжной традиции и отныне слилось с нею.

Отражая смену поколений в восприятиях ими сущности бытия, понятие «дом» постепенно утрачивает одно за другим все значения, ранее сплетенные в исходном корне: в родовом быту дом — это прежде всего населяющие его люди, в феодальном мире Древней Руси — хозяйство, и только ближе к нашему времени — здание, в котором может скрываться все это — и люди, и добро, и сама жизнь. Влияние чужой культуры, раздвоение смысла между житейским и освященным (разные представления о доме), расхождение своеобразных стилей (стиля литературы и стиля обиходной речи) — все это так или иначе отразило в себе сужение смысла старинного корня: здание, форма — вот что такое дом, как его понимаем мы. Но таким представлением о границах внутреннего мира не кончается мысль о предельности, дом — не последняя черта, за которой начинается «чужое».

Довольно часто находим мы в древнейших текстах смешение слов домъ и дворъ, может быть, потому, что на первых порах именно двор и был «вместилищем» дома, поскольку имел ограду. Особенно много путаницы в переводах с других языков. В «Повести об Акире» или в «Книге Есфирь» переводчики XII в., не умея соотнести эти два понятия, на всякий случай всегда говорят о главном — о доме: «И ста у дому царева, дому днѣшьнего, противу дому цареву» (Есфирь, V, ст. 1), т. е. на внутреннем дворе царского дома (как хозяйства и усадьбы) перед домом царя (как зданием; это современный дворец; дворец, а не домец!). С нашей точки зрения, в рассказе представлены три совершенно самостоятельных понятия, на взгляд же древнего русича, все здесь дано объемно, конкретно и вместе с тем слитно: этот дом.

Стремительно, буквально в течение столетия, изменились в XI в. понятия о доме и домашних. Когда-то огнищанин (глава родового «огнища») платил своему князю-старейшине дань, как платили поляне хазарам в начале X в. — «вдаша от дыма мечь» (Лавр. лет., л. 6). Но уже в середине X в. Ольга осаждает древлян и требует «отъ двора по три голуби» (Лавр. лет., л. 16б). В конце того же века внук Ольги Владимир дал своей Десятинной церкви десятину «из домов на всякое лѣто» (Устав. Влад. (полн.), л. 104). Дымъ, дворъ или домъ последовательно противопоставлены княжению или торгу как самостоятельные хозяйственные единицы обложения. В конце XIV в., уже в Московском государстве, такой единицей стала отдельная деревня: «бысть дань велика по всему княжению московскому, з деревни по полтине» (ПСРЛ, т. XI, с. 85, 1384 г.). Понятие о хозяйстве постоянно изменялось, но с начала XI в. по XIV в. таким нераздельным хозяйством был дом. Замена этих понятий идет параллельно со столь же важными обозначениями личной меры: при Святославе вятичи платили хазарам «по щьлягу отъ рала», сын его Владимир, покорив вятичей, «възложи на ня дань от плуга»; при внуке Святослава брали уже «по гривнѣ от человѣка» (Дьяконов, 1912, с. 190—191). Личная мера соотносится с коллективной (родовой), постепенно заменяя ее. Огнище — дворъ — домъ; и вот уже гривна сменяет натуральные меры обложения. О здании нет и речи: огнище, дом — это одно и то же, внутреннее, «свое»; двор же — всего лишь внешняя граница владений.