Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский Страница 60

- Ты что как ошпаренный? Ну?

- Есть о чем перетолковать... - Уста Ивана Мирославича сомкнулись, обозначив печально-значительную морщинку в уголках рта.

- Перетолкуем... Пойдем-ка, посмотришь волка. Собаки взяли. Зверина матерый...

Повел Ивана Мирославича к соломенному навесу меж двумя хлевами, где толпилось с полдюжины дворовых людей, чем-то взбудораженных. По приближении бояр расступились. Меж ними на соломенной подстилке лежал серо-белесого окраса связанный по ногам волк: большеголовый, с широким лбом, косым разрезом глаз. Под щеками - колко торчавшие баки, в пасти - короткая палка, засунутая в нее, видно, в тот момент, когда собаки мертвой хваткой вцепились зверю в горло или загривок. Морда крепко обвязана веревкой. Волк взглянул на Ивана Мирославича остро, зло, яро... Не будь морда обвязана так и щелкнул бы своими мощными клыками и зубами. Иван Мирославич невольно поежился...

Едухан засмеялся:

- Каков, а? У-у, бирюк! (Погрозил волку пальцем). Я т-тебе! Волк ответил рычанием. Челядинцы посмеивались.

- Вот что, дорогой мой брат, - обратился Едухан к Ивану Мирославичу. - Идем завтра со мной на охоту... Ей-богу, тебе придется по душе.

Иван Мирославич не любил охоты. Она отвратила его ещё в те ордынские времена, когда он, по приказу хана, участвовал в охоте вместе со всем воинством. Смысл охоты заключался лишь в том, чтобы окружить огромное степное пространство, где много зверей, и с шумом, криками, ревом труб постепенно, день за днем, сужать кольцо. Зверям некуда деться: начиналась жуткая бойня. Безысходность несчастных животных вызывала в душе Ивана Мирославича (тогда ещё Салахмира) чувство сострадания к ним. На Руси охота иная, здесь зверю дают возможность изъявить природную ловкостъ и хитрость и уйти от стрелы либо рогатины. Но отвратительное впечатление от тех, ордынских охот было столь неизгладимо, что Иван Мирославич даже и теперь не хотел слышать ни о какой охоте...

- Нет уж... Что ж ты с ним сделаешь? Кинжал - под лопатку?

- Не волнуйся, оставлю живым. Приручу. Волки, когда их приручают, верны хозяевам. Даже сильнее собак привязываются. Хошь - подарю тебе? Поставишь его во вратах - ни один вор не сунется в твои хоромы...

Смотрел на Ивана Мирославича испытующе - был уверен, что откажется. Но Иван Мирославич вдруг ответил:

- А что? От такого подарка, пожалуй, не откажусь. Вели его положить ко мне в санки...

Двое челядинцев по приказу Едухана тут же, ухватив волка за уши и хвост, оттащили его в возок.

Братья пошли в дом, в ожидании обеда (слуги переполошились, накрывая на стол)сидели в горнице на широких, покрытых красным сукном, лавках. На стенах - оленьи рога, сабли, луки; на полу - медвежьи шкуры. В углу - две иконы густого древнерусского письма.

Едухан - с некоей озабоченностью:

- Что случилось?

- Беда, братик... Епифан вернулся из Москвы. Тамошние правители чего удумали - требуют, чтобы наш Ольг Иванович признал себя молодшим братом ихнего князя... Каково?

Едухан едко улыбнулся:

- И это, по-твоему, беда?

Иван Мирославич, влезший в князевы дела по уши и остро переживавший за них, давно заметил: на поле боя готовый отдать за князя жизнь, в мирное время Едухан с прохладцей, как-то отстраненно, посматривал на боярскую суету вокруг князя. Считал, что не дело боярское подсказывать князю, как действовать, как править своей землей. Такой взгляд принижал боярскую думу, и особенно - тех думцев, кто был самыми близкими князю. Не будь Едухан родственником - то и Бог с ним. Но он - родной брат, и Ивану Мирославичу порой было неприятно такое отношение Едухана к думцам. И главное: не скрывалось ли за всем этим его равнодушие к государевым делам? И не о том ли говорила эта его ползучая улыбка? Словно какой-нибудь последний мелкий бояришка, а не главный советник великого рязанского князя, Иван Мирославич вскочил с лавки, затряс волосатыми кулаками перед носом брата:

- Как ты не понимаешь? Великому княжению Ольга Ивановича, моего тестя, наступает конец, а ты... Мне стыдно за тебя! Подумай, что будет с нами, с нашими женами и детьми - подчинись наш князь московскому...

- Что с нами будет?Ничего и не будет. Да убери ты свои кулаки! Что ж, по-твоему, у меня своих нету?

- Не смей мне говорить такое! Ты мне молодший брат! И я тебе заместо отца нашего...

Сгоряча наговорили друг другу такое, что впору хоть разбегаться. Но тут явился слуга, доложил, что стол накрыт, и бояре последовали в столовую палату, стены которой украшали все те же оленьи рога и оружие. И ещё - на поставцах красовались искусно сделанные чучела птиц - орла, глухаря, филина... Стол ломился от вареной, пареной и жареной дичины. Бочонок с хмельным медом - на отдельном столе.

В палату вплыла (за нею двое слуг с подносами) Анна, жена Едухана, дочь боярина Ковылы Вислого, - высокая, статная, круглолицая ( щеки её полыхали как заря - хоть руки об них отогревай). Распашная мантия на ней была красная, отороченная по вороту, стыку тканей и подолу широкой золототканой тесьмой. Кокошник переливался жемчугом и немногими драгоценными камнями. Взяв с подноса наполненные медом чаши, хозяйка поднесла гостю и мужу и одну взяла себе. Со здравием выпила и сама. Поставила чашу вверх дном - глядите, мол, до дна и больше не пригублю - и вперила брызжущий весельем взгляд в супруга: "Чтой-то ты невесел? Надулся как мышь на крупу? Ай дорогому гостю не рад? Иль я тебе не люба?"

Краткое присутствие в застолье хозяйки смягчило возникшую напряженность между братьями, и разговор пошел сердечный, приязненный: о семейных и хозяйственных делах. Но о главном Иван Мирославич заговорил лишь после того, как хозяйка оставила братьев наедине. Он сказал: очень жаль, что Едухан так и не понял, что произойдет с великим княжением Рязанским, если князь Олег Иванович признает себя младшим братом московского князя. Рязань потеряет - пусть и не сразу, а с годами - свою самостоятельность, и это никуда не годится. Он, Иван Мирославич, скорее расшибет себе лоб о первый попавшийся столб, чем согласится на такое...

Тогда неуступчивый Едухан сказал:

- Не подумай, Иван Мирославич, что я перестал тебя поддерживать. Поддерживал и буду поддерживать. Но на сей раз ты не прав. К чему нам брань с Москвой? В коленках мы слабы против Москвы! Неужто Донская битва нас ничему не научила?..

Иван Мирославич понял: брата не перетянуть на свою сторону. Сожалея, что младший брат перестал его понимать так как прежде, он попрощался с ним на крыльце и, опасливо поглядывая на связанного волка в передке своих санок, сел. Слуга укутал ему ноги меховой полстью. Волк смотрел зло; заиндевевшие под щеками баки как-то состарили его. Иван Мирославич невольно слегка подобрал ноги. Слуга развернул зверя мордой к лошадям, но тот все норовил, повернув голову, взглянуть на седока глаза в глаза... Полозья взвизгнули. На рысях выехали за врата. Версты через две, когда проезжали через перелесок, Иван Мирославич велел остановиться и отпустить волка, пояснив, что иначе он ему вымотает душу.

Слуга и кучер вытащили из санок волка, развязали ему ноги, затем морду. Подтолкнули. Зверь сделал несколько мощных прыжков. Оглянулся и, лишь теперь выбросив изо рта палку, побежал трусцой в дубовую чащу.

Иван Мирославич вытянул ноги, уселся, подминая сено, поудобнее и, крикнув кучеру: "Пошел!" - спрятал голову в бобровом воротнике.

Мерный бег коней и скрип полозьев погрузили его в состояние глубокой отрешенности. Брат, при всем его злосчастном благодушии, в чем-то был прав. Везло Москве. После Донской победы ей сопутстствовали удача за удачей.

На Дону Мамай был сокрушен, но не добит. Он бежал в Крым, быстро собрал новое войско и двинул вновь на Русь, рассчитывая застать на сей раз Дмитрия Московского врасплох. Однако, где-то в степях, кажется, на реке Калке, на пути его встал Тохтамыш. Произошло почти невероятное: несколько темников, видно, разуверясь в Мамае и тяготясь сознанием, что он незаконный хан, отправились в стан Тохтамыша, сошли с коней, поцеловали у его ног ковер и попросили взять их под свою руку. Мамай с сыном Мансуром и немногими верными ему военачальниками дунул в Кафу, эту колонию Генуи. Управлявшие этим городом генуэзцы разбогатели на торговле рабами. Мамай всегда покровительствовал им, оберегал их от разбоев и воров. Он верил в человеческую благодарность и, за большую плату, попросил укрыть его за мощными каменными стенами Кафы. Но преследовавший беглеца Тохтамыш предложил правителям Кафы ещё большую плату за то, чтобы Мамай был выдан ему. Участь могущественного временщика была решена, он был умервщлен, а Мансур спасся бегством в Литву.

Став полновластным хозяином Золотой Орды, Тохтамыш, кажется, благосклонно относился к Москве, выдав её князю ярлык на великое княжение Владимирское.

И все же... И все же Иван Мирославич никак не мог согласиться с тем, чтобы его князь уступил наглому требованию Москвы.