Казимир Валишевский - Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого Страница 62

В Москве он проводит первую ночь на рыбном рынке, укрывшись в заброшенных санях. Он силен и вынослив. Затем он стучится в двери Славяно-Греко-Латинской академии. «Кто вы?» – спрашивают его. – «Сын священника». Согласно легенде, он, в надежде на хороший прием, дал подобный ответ, лишь наполовину ложный: мать его принадлежала к духовному званию, и юноша в течение некоторого времени исполнял обязанности псаломщика в деревенской церкви: потому у него навсегда осталось твердое знание церковно-славянского языка и глубокое религиозное чувство. Паспорта были тогда еще неизвестны в России; проситель внушал доверие, его приняли и оставили в академии. Получал он по 3 коп. в день, на что должен был кормиться, одеваться и покупать себе книги. И он действительно покупал их на эти деньги, съедая в день на ½ коп. хлеба и выпивая на ½ коп. квасу. Он превратился в колосса и оказывал такие быстрые успехи в учении, что начальство сочло полезным послать его в Киев, в то время пользовавшийся славой умственного центра. Быть может, от него просто хотели избавиться. Он был умен и прилежен, но непокладистого характера. Его новые учителя нашли его слишком беспокойным и поспешили отправить его обратно в Москву, где он уж примирился было с мыслью принять духовный сан, хотя и не имел к этому особого призвания, когда в 1735 г. пришел из Петербурга приказ послать туда 12 лучших учеников академии для гимназии, терпевшей в них недостаток. Ломоносов попал в число избранных; в скором времени счастье снова ему улыбнулось; и его отправили заканчивать свое образование в немецкие университеты. Он следовал по пути, начертанному Петром для национального образования.

Его покровители желали, чтоб он посвятил себя горнозаводскому делу. Но они не принимали в расчет его гения, – родственного гению самого Петра и большинства богато одаренных русских людей нашего времени, как и великих людей 17-го и 18-го столетий, – гения, противившегося, даже на Западе, современной специализации. В учебные часы, во время своего пребывания в Ней-Руппине, Фридрих Великий приготовлялся к обязанностям короля, проводя физические опыты и сочиняя стихи. В Марбурге и Фрейберге, слушая лекции Вольфа и Генкеля, Ломоносов писал поэмы. В 1739 г. он послал в Петербург оду на взятие Хотина, положившую начало новой эре в истории русского языка и литературы. По форме это произведение походило на поэму Гюнтера, написанную по случаю заключения Пожаревецкого мира; по смыслу оно открывает совершенно новый для той эпохи взгляд на русскую историю.

Образы Ивана Грозного и Петра Великого появляются в ней в новом, неизвестном до тех пор символическом сочетании. Преобразователь и его предшественник являются вождями своего государства в его борьбе с варварской Азией. Они, представители народа – «в труд избранного» суровой и славной судьбой. И ода эта не только поэма – она является вместе с тем и преобразовательной попыткой. Ломоносов старается внести новое стихосложение, элементы которого он едва себе усвоил, и придать ему смысл более подходящий к духу языка, находившегося еще в периоде формации; присоединяя теорию к практике, он прибавляет к этому стихотворению целую диссертацию и развивает, стараясь их исправить, взгляды Тредьяковского на необходимость дать русской поэзии тоническое стихосложение. Но в теории он не силен. Возвысившись позднее до некоторых оригинальных и сильных мыслей, до особенно глубокого понимания органической природы языка, он тем не менее навсегда сохранил отпечаток удручающих уроков риторики, полученных им в Москве. В борьбе с разнородными элементами, занесенными в русскую литературу историей, церковью и преобразованиями Петра,[373] ему не удалось разобраться в них научным образом. Он даже силился узаконить это разделение, выдумав странную классификацию речи, в виде трех стилей: высокого, среднего и низкого с выбором соответственных слов и оборотов речи для каждого из них. Но его вдохновение было выше его рассуждений. Инстинктивно в своих первых стихах, написанных в Германии между лекцией математики и лекцией по естественной истории, он уже почти выбирается из этого элементарного хаоса. И если в хвалебных одах, сочиненных для Елизаветы, он остается верным схоластическим образцам, в других случаях, в минуты непосредственного творчества, в его заметках, бегло набросанных, в некоторых поэмах, даже в некоторых трактатах, увлеченный вдохновением и захваченный сюжетом, он забывает свою систему и, черпая отовсюду, создает новый литературный язык. Этот простой, ясный сильный и богатый язык приближается к языку Пушкина; быстро распространившись благодаря плодотворной музе, он становится, хотя и в менее благородной и обаятельной форме, общеупотребительным и постепенно заменяет варварское и смешанное наречие предыдущих поколений. Каким образом? Почему? Да просто потому, что в творчестве Ломоносова заключалась скрытая и бессознательная работа тысячи колеблющихся умов и лепечущих уст, и потому, что он оказался только общим рупором, собравшим звуки с четырех концов земли, чтобы гармонизировать их в своей звучной речи.

В 1741 году будущий великий писатель вернулся в Россию; ему предшествовали нарождавшаяся слава и менее лестные слухи об его поведении. Хваля его способность и прилежание, немецкие учителя изображали его порядочным повесой. Эту черту он тоже унаследовал от Петра Великого и его расы; он носил в себе избыток жизненных сил, подымавшихся и бивших через край во всех направлениях. Он был слишком буен и шумлив. Он женился на дочери маленького портного в Марбурге, и был завербован в пьяном виде в солдаты прусскими рекрутскими наборщиками. По приезде в Петербург он не посмел продолжать своих проказ: Ломоносов не забывал своего происхождения, и этот крепко сложенный гигант со своими буйными проявлениями характера выказывал нередко большую гибкость. Он представился сперва очень смиренным, покорным, маленьким, даже перед немцами в Академии. Он пишет Шумахеру письмо, признавая его за своего единственного покровителя. Он сочиняет оду на рождение маленького императора Иоанна Антоновича, другую на Вильманстрандскую победу, одержанную над шведами. При восшествии на престол Елизаветы он переводит торжественную оду Штелина. Он ведет себя как настоящий царедворец, и таким образом ему удается получить в 1742 г. место адъюнкт-профессора. Профессора чего? Химии, минералогии, стихосложения и стиля. Необыкновенное смешение!

Но вслед затем завязывается борьба между Шумахером и Нартовым, и тут у великого мужика природа берет верх. Само собой разумеется, что он становится на сторону своего соотечественника против немца и, давая полный простор своему темпераменту и силе, избивает парикмахерским манекеном садовника Академии, тоже немца, по фамилии Штурм. Немного позднее, в апреле 1743 года, входя в зал конференции, он, будучи в нетрезвом виде, оскорбляет профессоров, подчиненных Шумахеру, называет последнего вором и грозит побить его сторонников. Его сажают в тюрьму, и он, в свою очередь, находится под угрозой кнута. Но как отдать в руки палача человека, стихи которого читаются всеми? Даже самой Елизавете доставляет удовольствие повторять стихи, где он говорит, что душа Петра Великого унаследована его дочерью. Она заступается за него, и профессор стихосложения отделывается потерею своего полугодового содержания.

Вскоре после этого назначение Разумовского президентом Академии изменило положение Ломоносова. Новый устав открыл русским вход в святилище, куда еще никто из них не проникал, и Ломоносов с Тредьяковским проложили туда дорогу ботанику Крашенинникову, математику Кобельникову, Попову, Козицкому и другим. Уход немца Гмедина доставил Ломоносову кафедру химии и, начиная с 1746 г., он ввел популярный курс экспериментальной физики, имевший известный успех. В 1746 г. он напечатал риторический трактат; это было первое сочинение этого рода, появившееся на русском языке. Год спустя, продолжая свои опыты над окраской стекла, доискиваясь и отыскав секрет составления берлинской лазури и венецианского лака, он вместе с тем составил по этой специальности русский словарь. И, несмотря на это, его поэтическое вдохновение не иссякало. Все события того времени вдохновляли его, иногда и не без пользы для его кармана, как например в 1752 году он сочинил оду на отъезд Елизаветы в Москву, когда Воронцов советовал ей предпринять это путешествие, а Бестужев против него восставал, и заручился таким образом благосклонностью вице-канцлера и самой императрицы, пожаловавшей ему 2000 рублей.

Поэзии и политика приблизили его к И. И. Шувалову, и фаворит указал ему на другое поле для его неутомимой деятельности: на изучение национального прошлого, уже предпринятое было Ломоносовым, хотя и довольно неудачно, в его пререканиях с Миллером. Смело, добросовестно он принялся за дело, собирая документы, справляясь в старых хрониках. Но, сделавшись тем временем фабрикантом цветного стекла и директором стеклянного завода, он был отвлечен от исторического труда своими промышленными заботами. Когда же Шувалов высказывал по этому поводу свое неудовольствие, он отвечал: «почему ученому быть бедным?» и указал на Ньютона, жившего в богатстве, и на Вольфа, приобретшего почести и состояние своими трудами. Я не поручусь, что баронское достоинство немецкого ученого не дразнило его воображения. Для своего завода он получил землю и крепостных, и это делало его почти дворянином. Он не был лишен тщеславия, доказательством чему служит тот случай, когда он разорвал список профессоров только потому, что имя его было поставлено в нем по алфавиту, и когда добивался вице-председательства в Академии.[374] Подобно тому, как он намеревался нарушить алфавитный порядок, он, попав в Академию, тоже не признавал здесь никакого порядка и старшинства, решительно становясь выше всех приобретенных положений и всех авторитетов. В спорах и столкновениях, беспрестанно вызываемых им, он неизменно был виноват, но искупал свою вину или учебником грамматики или атласом, иногда – новой поэмой, вызывавшей общий восторг.