Дмитрий Засосов - Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев Страница 63

В середине 90-х гг. оживились торговля и промышленность; был понижен железнодорожный тариф; хлынула в столицу рабочая сила, открылись новые учебные заведения, привлекшие в город массу молодежи. Квартир не хватало, цены на них поднялись, как никогда, зиму 1895/96 г. многим пришлось коротать в пригородах. Началась «строительная горячка». 1903 г.: «Везде леса и леса; два-три года тому назад Пески представляли собой богоспасаемую тихую окраину, еще полную деревянных домиков и таких же заборов. Теперь это столица. Домики почти исчезли, на их местах, как грибы, в одно, много в два лета, повыросли каменные домины». 1904-й: «Старый Петербург все уничтожается… Нет ни одной улицы почти, где бы старые двух- и даже трехэтажные дома не ломались; теперь на их месте возводятся новые кирпичные же громады… Удивительно много построек в этом сезоне, несмотря на тяжелое, военное время» (Минцлов С. 24, 25, 92). Прежде город рос преимущественно на юг. Открытие Троицкого моста дало сильнейший импульс застройке Петербургской стороны. Ее провинциальные улочки превращались в каменные ущелья. В 1897–1913 гг. население Петербурга возросло с 1130 до 1686 тыс. жителей, а его пригородов — со 134 до 332 тыс. Среди европейских городов столица Российской империи уступала только Лондону, Вене и Берлину, продолжая расти на 50–55 тыс. человек в год…

Единственным источником в работе Д. А. Засосова и В. И. Пызина над этой книгой была их память. Материалы тех лет и краеведческая литература убеждают в полной достоверности их воспоминаний. Но авторы не претендовали на всесторонний охват предмета, поэтому, прежде чем перейти к комментированию текста, коснемся тех сторон жизни Петербурга, о которых они не говорят. Интересно в первую очередь то, чем столица выделялась среди других городов России и Европы.

Предреволюционный Петербург принято считать городом с чрезвычайно высокой плотностью населения. В действительности же провинциальный Саратов отставал в этом отношении лишь на 16 %, Москва была заселена в полтора раза плотнее, а Лондон, Париж, Берлин — более чем вдвое плотнее Петербурга. Иллюзия перенаселенности возникала из-за особенностей планировки и застройки Петербурга: кварталы — самые крупные в Европе, в 5–10 раз крупнее, чем в Москве или Саратове; дома, тоже самые большие в Европе, занимали из-за дороговизны земли до 80 % участков; территория площадей и садов в целом по городу была ничтожна. Каменное тело Петербурга было громадно, свободного пространства оставалось мало. Поэтому по числу жителей на единицу уличного пространства столица оставляла позади любой город империи. А людность улиц создавала впечатление перенаселенности города. В противоположность обычным русским городам, чьи обыватели ютились в своих домишках среди обширных огородов, садов и пустырей, Петербург можно назвать «городом-интерьером». Приезжих он поражал обилием зелени не во внешних пространствах, а в вестибюлях, холлах, эркерах, оранжереях.

Тем, кто хранил в душе образ деревянной России как родного и естественного мира и для кого Петербург был «Петрополем» — «камнем-городом» по мифической сути, он мог представляться сплошь каменным («серокаменное тело» — А. Блок) или даже гранитным («гранитный город славы и беды» — А. Ахматова). Но на самом деле каменных домов в нем насчитывалось чуть больше половины, тогда как Тифлис был каменным на 99 %, Одесса — на 96, Варшава — на 82 %.

Хотя Петербург с его почти 700 фабриками и заводами и 119 тыс. рабочих и был крупнейшим наряду с Москвой промышленным центром России, отнюдь не промышленностью определялось лицо столицы. Фабричные рабочие составляли здесь всего лишь 7,6 % населения, тогда как в Москве их было 8,3, в Риге — 14,3, а в Лодзи — 18,3 %. По объему промышленной продукции на душу населения Петербург в 1,6 раза уступал Лодзи, хотя и шел впереди остальных крупных городов России. И по производительности труда он не был первым, уступая на 22 % Одессе и идя вровень с Саратовом.

«В Петербурге наборщик в типографии сносно набирает с таких рукописей, которые в Москве кажутся совсем неразборчивыми; официанты обслуживают большее число посетителей в ресторане; банщики дольше могут мыть; извозчики способны благополучно ездить по улицам с бойким движением; ломовики несут большую тяжесть; городовые способны до некоторой степени разбираться в нарушениях порядка уличной жизни; почта способна выполнять спрос на ее услуги. <…> Мне приходилось наблюдать (в Москве. — А. С.) работу маляров и столяров при ремонте квартиры; их продуктивность труда была в четыре раза ниже такой же работы в Петербурге. <…> В Петербурге… дворники не стали бы жить в таких помещениях, как в Москве, да и полиция не допустила бы даже возможности отведения таких помещений для служащих» (Мертваго А. 183–185). Доходы петербуржцев (включая промышленных рабочих) были выше, чем в других городах России, поэтому Петербург не знал себе равных по концентрации торговли и услуг на улицах, по товарообороту в приведении к версте уличного фронта.

Если искать специфически петербургские причины близкой катастрофы, то в глаза бросаются нищета и нравственная ущемленность 80-тысячной армии домовой прислуги — дворников, прачек, сторожей. Для петербургских домовладельцев эти люди были едва ли не самым дешевым (сравнительно с другими городами) «предметом» первой необходимости. В Варшаве им платили в 1,6 раза больше, в Саратове — в 1,9, в Тифлисе и Харькове — вдвое, в Киеве — в 2,3 раза, в Москве — в 2,5, в Одессе — в 2,9, в Риге даже вчетверо больше, чем в Петербурге. За их счет владельцы недвижимости умножали прибыль от сдачи квартир. Беспечное благополучие хозяев не могло не вызвать зависти и озлобления у тех, кто прислуживал им за гроши. Да и в съемщиках квартир, плативших в Петербурге сравнительно недорого, домовая прислуга видела косвенных виновников своей нищеты: ведь чем меньше домовладелец брал с жильцов, тем меньше давал он прислуге. Между тем отстаивать свои интересы с таким успехом, как это удавалось фабричным рабочим, эти обездоленные люди не могли. Будучи рассеяны по всему городу, они не способны были организоваться. Любое проявление недовольства грозило каждому из них мгновенной потерей места, потому что в Питере всегда был избыток неквалифицированных работников. Нет ничего опаснее злобы, годами не находящей выхода. Для «бывших» самой страшной бытовой фигурой первых послеоктябрьских лет станет прежний дворник — отныне истинный вершитель их судеб.

Другая темная сторона петербургской действительности, несовместимая с красотой и европейским лоском столицы, — это чудовищная насыщенность почв и вод нечистотами. В столице Российской империи не было нормально устроенной канализации. Фекалии скапливались в выгребных ямах, откуда их по ночам вывозили за город. Иногда ассенизационного обоза ждали месяцами. Выгребы не были герметичными; почва была так насыщена нечистотами и газами, что приходилось опасаться за здоровье землекопов. С грунтовыми водами все это попадало в реки и каналы. Фекалии проникали и в деревянные трубы для сточных вод, причем некоторые стоки располагались в берегах Невы выше пунктов забора воды. Местами на реках стояли, распространяя зловоние, баржи для вывоза нечистот в залив. Бывало, баржи, еженощно наполнявшиеся до отказа, месяцами не трогались с места, потому что их хозяева тайком выпускали нечистоты в реку. «Петербург стоит на исполинском нужнике», — заметил один врач в Городской думе (Мережковский Д. 118). Между тем водопроводов не хватало для снабжения всего города питьевой водой. Местами ее приходилось брать прямо из Невы или ее рукавов.

Надо ли удивляться тому, что постоянным фоном петербургской жизни были эпидемии холеры? «Каждый день на страницах „Нового времени“ печатается Memento mori:[603] „Заболело 17 человек, умерло 9“. Кажется, на всем Петербурге, как на склянке с ядом, появилась мертвая голова. Сведущие люди уверяют, будто бы холера никогда не кончится и устье Невы сделается необитаемым, как устье Ганга: „Петербургу быть пусту“» (Мережковский Д. 114).

По смертности (28,5–30,4 человека в год на 1000 жителей) Петербург прочно держал первое место не только среди крупных городов империи, но и в сравнении с европейскими столицами: в Лондоне, Вене, Париже она держалась на уровне 19,0, в Стокгольме — 18,0, в Копенгагене — 16,8, в Берлине — 16,3. Самым страшным бичом Петербурга был туберкулез (до 20 % умерших). Почти столько же петербуржцев умирало от желудочно-кишечных расстройств. Корь, дифтерит и тиф давали в сумме около 18 % смертей. Помимо скверного климата и ужасающих санитарных условий — причин множества смертей среди непривычного пришлого населения — высокая смертность была вызвана еще и очень большой долей детей в возрастной структуре столичного населения (Енакиев Ф. 30, 31; Чериковер С. 108; Раевский Ф. 35).

Приходится признать, что ни в каком другом городе империи человеческая жизнь не подвергалась ежечасно такой опасности, как в Петербурге. Поэтому ни один из крупных городов не нес и таких расходов, как Петербург, по медицинской и санитарной части в расчете на 1 жителя. Обеспеченности петербуржцев больничными койками мог позавидовать любой город России, но это была борьба с последствиями, а не с причинами экологического неблагополучия.