Неизвестен Автор - Севастополь (сборник) Страница 63

— А теперь, что же… вроде как проверяете, хороша ли работа? — полюбопытствовал Синичкин, важно сдувая пепел с самокрутки.

— Выходит, что так.

— Стало быть, инженер вы обоюдный, — сказал Синичкин. Вместе с другими засмеялся и Лебедев.

— Это почему же?

— А как же? — убежденно объяснил Синичкин. — Конечно, обоюдное ваше дело. Я так понимаю. Ежели ваша постройка выдержит, значит вы на высоте…

— А коль не выдержит, то и мы зараз будем на высоте, о! — прогудел басистый краснофлотец.

— Так я об этом и говорю, — весело отозвался Синичкин.

— Это ж Синичкин, его знать надо, товарищ военинженер второго ранга, — добродушно засмеялись в землянке. — Он у нас поэт-любитель. Стихи складывает.

Синичкин с удовольствием слушал веселые подшучивания товарищей, потом, глубоко затянувшись дымом, на секунду задумался. В землянке все затихло. Тогда Синичкин, тряхнув своим громадным шлемом, начал нараспев:

Ветер шумит над волною,Снова в бою мы с тобою…Рейд голубой мой,Флаг боевой мой,Город родной, Севастополь!

Поглядев на товарищей, Синичкин смолк. Неясная улыбка, робкая и застенчивая, чуть тронула его губы.

Закончив, он еще раз посмотрел на всех голубыми глазами, вдруг смутился и тихо уронил:

— Покедова все…

Басистый краснофлотец, с любовью глядя на инженера, хотел что-то сказать, но тут истошный свист бомбы возник над их головами. Потом удары последовали один за другим…

Все стихло как-то сразу.

Отбой.

— За добавкой полетели, — зевая, сказал Синичкин.

Крик наверху: "К орудиям! Танки!" — поднял всех на ноги. Пот и грязь струились по разгоряченным лицам батарейцев. Они скинули каски, фланелевые рубахи; окутанные пороховым дымом, они действовали среди грохота боя с удивительной лихостью и строгой скупостью в движениях.

Прильнув к автомату, строчил по близкой цели Лебедев. Он уже начинал жалеть, что у него нет простой трехлинейки: дело как будто приближалось к рукопашной.

Петров, радостно возбужденный — весь порыв! — перебегал от орудия к орудию. Тут он командовал огнем, там помогал изнемогшему подносчику или заряжающему. Видно было, как радовались люди, видя в такой час командира рядом с собой.

Вот Петров что-то закричал в сторону третьего орудия, белые его зубы блеснули, но что он крикнул, Лебедев разобрать не мог.

Повязки на руке Петрова уже не было, не удержалась и фуражка. Каштановые волосы старшего лейтенанта развевал ветер.

"Так сами и будете в своем железобетоне сидеть?" — вспомнились инженеру слова Петрова. И он, не переставая стрелять, стал постепенно приближаться к командиру Дальней, порешив умереть с ним по-братски, плечом к плечу.

Петров увидел его. Он оживленно закивал ему головой, настойчиво показывая рукой на небо. Там появились бомбардировщики противника. Справа шли шесть танков.

В блиндаже командного пункта Петров закричал Лебедеву:

— Ну, боезапас весь! Фашистов я на себя навлек достаточно. Пора!

И Петров, соединившись с Малаховым курганом, принялся кричать в трубку телефона свой добровольно подписанный смертный приговор.

Прошли короткие мгновения. Лебедев и Петров молча смотрели в глаза друг другу. Где-то далеко словно прогремел гром, и три первых тяжелых снаряда Малахова кургана, с гневным стоном расталкивая воздух, прилетели сюда и разорвались в самой гуще наступающих. Однако осколки их достали и до орудий Дальней.

Фашисты залегли. Но гул своих самолетов и близость шести танков ободряли их. Штурм возобновился.

— Отлично падает, продолжайте! — кричал Петров в трубку. Лебедев выбежал из командного пункта в каком-то радостном воодушевлении.

То, что он увидел, потрясло его. Не отходя от дымящихся черно-красных, теперь замолкших пушек, краснофлотцы подбрасывали вверх бескозырки и кричали «ура».

Ближе всех к Лебедеву был Синичкин. Огромного шлема уже не было на нем. Он опирался о землю руками, и кровь из раны в голове обильно стекала по молодому лицу. Вдруг он весь напрягся и, не открывая залитых кровью глаз, хрипло, но внятно запел «Интернационал». Гимн подхватили у всех трех орудий. Пел и Лебедев, чувствуя, как сердце трепещет от восторга и слезы неиспытанной радости туманят глаза.

Раздался второй залп Малахова кургана…

Как Лебедев очутился опять возле Петрова, он и сам не запомнил. Тот стоял все так же с трубкой телефона, без кровинки в лице, строгий и даже какой-то важный. Надорванным голосом он кричал:

— Хорошо! Прекрасно! Еще два залпа туда же! Да, да, осколочными! Даешь, Малахов!

От третьего близкого попадания блиндаж опять содрогнулся. И еще раз страшно рвануло где-то уже совсем близко.

Блиндаж наполнился синим дымом. Вдруг дверь с треском распахнулась. В командный пункт ввалился басистый краснофлотец.

— Товарищ старший лейтенант! Тикают фашисты… И танки тикают!..

Надо отдать должное командиру Дальней. Он не уронил достоинства своей батареи. При словах краснофлотца он лишь радостно вспыхнул. Впрочем, и голос его не изменился.

— Малахов! Говорит Петров… Хватит. Бежит противник. Переносите огонь вглубь. Спасибо, родные! За жизнь, за Севастополь спасибо. Все!

…Потом Лебедев перевязывал Синичкина. Потом кто-то обнимал инженера и он обнимал кого-то, потом он с Петровым стоял возле самой вместительной землянки, где помещался клуб батареи. Землянка была разрушена.

Петров почесал в затылке.

— Эх, и жалко мне наш "Художественный театр"! Прямо плакать хочется. Ни бомбы его не брали фашистские, ни снаряды. Но что там ни говори, а здорово это получилось у Малахова. Как скажете, товарищ военинженер?

Вдруг, что-то вспомнив, Петров засмеялся:

— Товарищ военинженер! Ну решайте же скорей, что лучше: такие наши снаряды, чтобы они ваш железобетон пробивали, либо такой ваш железобетон, чтобы его не пробивали наши снаряды, а?

В руинах "Художественного театра" почтительно ковырял каким-то дрючком басистый краснофлотец. При последних словах Петрова он обернулся к командиру:

— Это же, как тот батько сынку говорил: "Мабуть, ты пойдешь в лес за дровами, а я в хате останусь; мабуть, я в хате останусь, а ты пойдешь в лес за дровами…"

Вдруг краснофлотец нагнулся, поднял сверкнувшую на солнце спираль и протянул ее командиру:

— Ось, дивытесь, товарищ старший лейтенант, это что же они натворили! Тут же и Хведор Шаляпин, и "Борис Годунов", и "Рыбки уснули в пруду", и Чайковский… Одним словом, усе наше удовольствие… Конец!

— И верно, вечная память нашему патефону! — обиженно молвил Петров. В руках он вертел изогнутую ручку. — Ну, что вы скажете, товарищ Лебедев? Вечно этот Малахов курган что-нибудь да выкинет! Не могли, что ли, как-нибудь поаккуратнее стрелять?

Вскоре в тылу Дальней послышались трескотня автоматов, наших и вражеских, смутные выкрики, напористое тарахтение пулеметов. К батарее пробивалось подкрепление с боезапасом, с продовольствием и даже с пузатеньким бочонком доброго вина — подарком Малахова кургана.

Выпив с Петровым по кружке во славу советской артиллерии и за крепость советского железобетона, Лебедев к ночи, во главе группы раненых, покинул батарею.

Заснул Лебедев только под утро в глубоком бомбоубежище подземного Севастополя. Как был — в пыльной одежде, в сапогах, к которым прилипли грязь и трава, — так и свалился на свою койку.

Но даже во сне он ощупывал на себе оружие.

Он спал с крепко стиснутым ртом, настороженно сжав большие кулаки. И опаленные ресницы его были, как недремлющие часовые, сурово оберегающие краткий покой усталых, ввалившихся глаз.

Вдруг Лебедев сбросил с себя получасовой военный сон так быстро и легко, как боец сбрасывает одеяло при команде "в ружье".

Звонили с аэродрома. Фашисты засыпали его фугасными бомбами вперемежку с зажигательными. Они даже рельсы сбрасывали на аэродром — железнодорожные рельсы с просверленными дырами; при падении рельсы выли и гудели.

— Кого вздумали напугать! Это севастопольских-то летчиков! В общем, ничего, все в порядке. Правда, разрушен один капонир, но летчик продолжает подыматься и дерется по двадцать раз в день. Он сбил уже четыре «мессершмитта», и ему необходимо хоть самую малость времени отдыхать под защитой капонира. Кстати, крепчайшее вам спасибо, Лебедев, за ваши капониры — удивительные шалашики, неуязвимые и невидимые. Сейчас приедете? Поберегитесь, мы под непрекращающимся огнем.

Этого с аэродрома могли бы и не говорить. Лебедев отлично понимал, почему мембрана телефона так часто звенела.

Он уже совсем собрался уходить, когда заметил на табуретке возле койки маленькое письмецо. Конверт был покрыт пылью. Он, видимо, давно дожидался адресата.