Андрей Губин - Молоко волчицы Страница 64

— Он в трибунал попадет, просил тебе сообщить.

— Я сказал: у меня братьев нет, есть враги!

Михей положил трубку. Он знал, чем пахнет трибунал. Немного подумав, позвонил Быкову и попросил его не сообщать ничего матери о Глебе, пусть Глеб так и числится в бегах.

В трибунале разбирались скоро.

— Первая категория, — сказали.

— Чего? — не понял Глеб.

Потом понял.

Выдав себя за мужа Марии Синенкиной, Глеб укрывался в семье карачаевцев, издавна связанной дружбой с родом Синенкиных. А начиналась дружба так.

Высоко жил в горах мулла.Ценил он книги, как и ружья.Вся сакля в надписях былаи золотым цвела оружьем.В косматых бурках чабаны,подкумской двигаясь долиной,его гоняли табуныс Джинала до горы Змеиной.Водой кристальной из кумганасвершив намаз, он у кургана молился на день так раз пять —он был высок ислама духом —и можно было тут распять муллу,он не повел бы ухом.Он от дружины боевой уединился с богом рано.Но стих священный — стих Корана —горел на шашке у него.На камне выточив кинжал,порой в долины наезжал —бить серн, медведей, барсуков, а попадись — и казаков.В седельных сумах не овес —возил арканы и колодку…Однажды в бурке он привезс охоты русскую молодку. Давал из Персии купецдинары, шелк — отдать без крику б. Но умолил ее отецмуллу принять казачий выкуп.«Решать нам стало быть с рукиВернёшься — будем кунаки»С горою встретится гора,пока сберешь — казак невесел —двенадцать фунтов серебра.Он взял костыль, мешок навесил.И так по миру, яко наг,ходил невольный раб-кунак. Ходил-сбирал не от добрадвенадцать фунтов серебра.Двенадцать лет он спину гнул.И вот приехали в аул,запасшись стражей и подарком.Скала. Ущелье. Поворот.Вот сакля. По двору идетв шальварах розовых татарка.За ней табунчик татарчат. Кинжал и нож с боков горчат.По-горски заплетенный волос.Под шалью бархатный чепец…«Маришка!» — крикнул тут отец,и бабы с ним завыли в голос.Но все же с лихостью былоюказак здоровался с муллою.В иное время — штык в ребро,сейчас — поклон и серебро.Маришка что-то тут муллепо-ихнему пролопоталаи, показав на амулет,родне руками замотала:«Не надо, тятя, серебра,домой в станицу не поеду. Простите вы, сестра и брат,и поклонитесь бабке с дедом».Маришка шерсть чесала, мыла,валяла бурки, башлыки,хоть попервам частенько выла, завидев русские штыки.Потом смирилась. Полюбиламуллу в чаду любовных снов.И пять джигитов подарилаему на смену — пять сынов.«Теперь люблю я Сулеймана,хоть буду я кипеть в аду.Из-под нагайки мусульмановпод плеть казачью не пойду.Один адат все люди чтут:нужна я всем, пока при силе»…И пуще родственники тут,как по покойной, голосили.«Приманой опоил абрек…Опять пузатая — приметы…Обасурманилась навек…А дети, ровно Магометы…»Князь сам зарезал трех баранови жирный растопил курдюк.Нарушил заповедь Корана,открыв гостям бузы бурдюк.И пили, ели… В отчий домсемья вернулась с серебром.Но с той поры родниться стали,перенимать и торговать,дарить клинки заветной стали,друг друга в праздник навещать.К одной вдове в ночах духмяныхтатарин приезжал не раз.Среди сынов ее румяныхесть и с косым разрезом глаз.Так тропы становились шире.И реже проливалась кровь.Учились жить как люди в мире, где властвует одна любовь.…Наконец порамне воду отряхнуть с пера.Писать здесь прозою уместней,венчая все казачьей песней.

Расстреливают обычно на рассвете.

До рассветной поры приговоренных вывезли на линейках в старые каменоломни — и Глеб ломал тут камень.

Осыпаемый метеоритами, тяжко пытается выдохнуть сквозь тысячелетний сон синий Бештау, просторно разлегшийся вширь и вверх. Лопочут камыши. Зияет ямами меловой Млечный Путь.

Еще не светало, но ждать нечего.

Старший начальник, возмужавший, но безусый Васнецов смотрит на Горепекину, что наперед подписала акты об исполнении приговоров восьми дезертирам. Она кивнула — пора. Дезертиров поставили в ряд, лицом к штольням. Сзади встали исполнители. Кто-то с хрустом повел плечами.

В холодеющей паузе, в сонный шепот рябины, поднимаются маузеры и карабины.

Стремительно несся в глаза конец солнечной пряжи, обрезанной богинями смерти.

Выпь сычит, болотная птица. Завыли собаки. Искромсанная выстрелами ночь опять непорочно цела.

Дремлет Бештау. Грезит в огромных глубинах сонм враждебных миров.

Горепекина хотела осмотреть трупы, но в этот раз лишь прошла над упавшими в ямы, близко не подходила. Стоны смолкли. Вдруг застонала она сама — неловко повернулась, а была на седьмой неделе. Муж с трудом довел ее до линейки. Она уже кричала от боли.

— Давайте скорей! — торопил Васнецов солдат.

Лязгали заступы, заравнивали погребение. С краю штольни жесткий, слежавшийся щебень. В соседней воронке мягкая тина, на которой росла острая болотная трава. Кидать далеко, но вроде заровняли.

Забелел восток. С жесткого края штольни выбрался раненый Глеб, заткнул рану под ребром платком, подаренным Марией на прощанье, и, где ползком, где шагом, двигался в сторону лесных балок. На миг открывал глаза, видел звездную ширь мирозданья, хотя был уже полдень.

Глухие осенние балки. Нервно шумящие леса. Садится солнце. Рдеют кисти калины. Ветерок сгребает трепещущие, как сердце, листья. Рана нарывает. Семья волков близко подошла к ползущему. Звери смотрели в глаза человека. Глеб смотрел на них. Волки постояли и ушли.

Безвольно, как ветром занесенный лист, косо летит ястреб и тоже делает круги над раненым. На жилистых отвесных скалах созрели терн и кизил — некому собирать.

Леса… Леса…

Ловушка — серебристый круг, паук душит козявку, блестят на закатном солнце его запасы — зеленые и синие мухи.

Ужасающая красота гор.

Величайшая пустошь вселенной…

Туман обступил Глеба. Из тумана вышла лошадь, заговорила по-человечьи. Казаки. Не нашенские. Уходят за кордон. Они дали ему воды, хлеба, умело перевязали рану.

Давно не стригли бороды казаки. Похлебали горя. От карабинных ремней на плечах многолетние мозоли. Патронов в обрез, как дней оставшейся жизни. Нет ни родных, ни друзей. Скрылись милые станицы. Путь один — в Персию, в Турцию, к черту на рога. Над лесом сказочным — луна. Потопленная темным отчаяньем, прахом рассыпается жизнь.

Нет, он не пойдет с ними, будет бедовать тут, в лесу. Вот только дайте ножик какой-нибудь, кресало и котелок. Зверя он не страшится — чего уж страшнее человеками, если можете, помогите срубить берлогу, а места ему тут знакомые.

Казаки помогли Глебу и сверх просимого оставили топор, шинель и ослепительный браунинг-кастет с одним патроном.

Ушли, прикованные к своей судьбе золотыми царскими цепями. Глеб пожевал корочку, съел две горсти кизила и смотрел из темноты на бугры, еще освещенные луной. Постель у него мягкая — ковыльная, волчьи шорохи не страшны, а вот что делать дальше?

Думы его дома, с матерью и Марией. Молча молился он ей. Давал обеты. Просил не покинуть его на горах. Нежнейшими именами призывал возлюбленную сердца своего. Прятал сморщенное, как голенище сапога, лицо в ковыль, пахнущий ее волосами… Прилети кукушкой, упади дождем на рану горючую, откройся в траве родником — огонь опять испепелил губы… Вызванное воображением лицо Марии превратилось в лицо матери. Но он еще вспоминает тихие деньки на хуторе у Марии. О, с какой быстротой пронеслись эти дни!

А мать — много матерей голосят нынче.

О, сердце матери!

Снова качаешь ты люльку, напевая «Казачью колыбельную» великого поэта:

«Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю»…

Ты жадно ждешь стука в дверь, оставляешь в печи убогий свой ужин вдруг вернется сын, и он не должен остаться голодным. А где-то треснули выстрелы, блеснули клинки, натянулись веревки. Ты зажигаешь лампаду с трепетным огоньком, падаешь ниц перед образом Матери, молишься о детях. И так же молятся другие матери, чьих сынов убили твои дети, и ты ломаешь руки, ведь та мать — ты сама.

О, сердце матери!

По первому снегу Мария пришла к Прасковье Харитоновне и, зарыдав, упала ей на грудь. Вездесущая Катя Премудрая сказала Любе Марковой, а Люба Марии, что Глеба осенью расстреляла ЧК. Обголосив Глеба, Мария подняла измученные глаза.