Егор Иванов - Честь и долг (Вместе с Россией - 3) Страница 66

"Как! Теперь и эта единственная опора и надежда - армия, наш "косоглазый друг" Алексеев - тоже включились в политику! Начальник штаба способствует "общественности" получить конституцию и независимое от меня министерство! Неслыханно! И я не могу показать своего гнева, ибо Северный фронт остается теперь единственной надеждой!"

Видя спокойствие царя, Рузский тоже взял себя в руки. Теперь он докладывал бесстрастно. Он говорил о том, что помощник начальника штаба верховного главкомандующего генерал Клембовский по прямому проводу из Ставки передал просьбу генерала Алексеева и великого князя Сергея Михайловича о том, чтобы принять срочно меры, изложенные в телеграмме. Лицом, пользующимся доверием, Сергей Михайлович назвал Родзянку, отметил Рузский. Доложил главкосев и телеграмму на имя Фредерикса, отправленную Брусиловым. Прославленный полководец излагал через министра двора просьбу царю "признать свершившийся факт и мирно и быстро закончить страшное положение дела"...

Царь молча раздумывал. Было видно, что он твердо стоит на самодержавном принципе и не желает его уступать. Он даже стал спокойно доказывать Рузскому, что юг России был бы против всякого конституционного решения.

Доклад никем не прерывался до половины одиннадцатого, когда адъютант принес генералу новую телеграмму, только что полученную от Алексеева. Начальник штаба, связанный с "общественностью", словно чувствовал за полтысячи верст, что его коллеге-генералу не хватает аргументов для убеждения государя. Но положение менялось час от часу. Теперь Петроград уже не принял бы и премьера Родзянку. Поэтому в новой депеше Алексеев настойчиво указывал на необходимость "немедленного издания высочайшего акта, могущего еще успокоить умы", даровать ответственное перед народом министерство. В той же телеграмме Алексеев передавал проект такого манифеста, подготовленный в Ставке, и умолял императора подписать его.

Николай колебался. Он понимал, что отказать фактическому главнокомандующему армией - генералу Алексееву - и другим генералам, в том числе и Рузскому, почти невозможно. За ними стоит реальная сила, которую еще недавно он считал целиком своей. Теперь эта сила ломала и сгибала его волю. И он ничего не мог противопоставить ей. Он был в плену у своей собственной армии. Но он ждал новых сообщений из Петрограда. От генерала Иванова, так отличившегося в 1907 году. Теперь Иванов уже должен расчистить для него путь в Царское Село, а затем приняться и за бунтовщиков в Петрограде. Он еще не знал, что Иванов, побывав в Царском Селе на станции Александровская, уже переставил паровоз в хвост своего эшелона с георгиевскими кавалерами и катит назад, а Вырицу, ввиду невозможности противостоять и царскосельскому гарнизону, перешедшему на сторону восставшего народа, и полкам, идущим из Петрограда на выручку товарищам в Царском Селе.

Николай надеялся почти на чудо: какая-либо боевая часть силой оружия "вразумит" всех этих смутьянов. Уж тогда-то он по-другому заговорит с генералами, которые позволяют себе давать ему, самодержцу, подобные советы.

- Оставьте меня, - спокойно произнес Николай. - Я подумаю и напишу ответ.

Через час Рузский, возвращавшийся в царский вагон из штаба, где был аппарат Юза, перехватил на платформе Воейкова.

- Вот, иду отправлять телеграфом манифест о Родзянке, - похвастался дворцовый комендант.

Рузский взял у него бланк, прочитал и отказался возвращать.

- Здесь я рассылаю телеграммы, - строго заявил он.

Зажав листок в руке, генерал вошел в царский салон. Он отбросил всякий этикет и возмущенно заявил царю о том, что его телеграмма не содержит и упоминания об "ответственном" перед Думой министерстве, а вместо этого изъятие ряда важнейших министерских постов из назначаемых Думой. Генерал снова и снова повторял о том, что Ставка не может отвечать за дальнейший ход войны и даже за безопасность его величества перед лицом революционного народа, если он не дарует ответственное министерство...

Наконец Николай окончательно сдался и попросил Рузского оставить его на несколько минут. После краткого одиночества он передал Рузскому текст, в котором сообщалось о его согласии на ответственное министерство во главе с Родзянкой.

Немедленно депеша была передана в Ставку. В Могилеве ее принял генерал-квартирмейстер Лукомский, который вместе с дипломатическим агентом Ставки Базили быстро подготовил и отправил в Псков соответствующий проект манифеста. А из Пскова, чуть успокоенного решением царя, полетела депеша генералу Иванову за подписью Николая: "Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать".

Николай Романов думал, что своим манифестом Родзянке он успокоил народное возмущение. А что касается новоявленного диктатора Николая Иудовича Иванова, то Николай Александрович полагал его уже почти приступившим к карательным действиям. Но пока решил "гусей не дразнить".

Лишь в первом часу ночи генералы штаба Северного фронта покинули царский вагон. Конвойцы убрали трапик с ковром. В зеркальных окнах погас свет. Николай Романов, пока еще государь всея Руси, и малыя, и белыя, и прочая, и прочая - отошел ко сну. Он всегда спал крепко, когда принимал какое-нибудь определенное решение. Так и теперь. Он решил продолжать бороться с генералами и с Думой.

56. Псков, 2 марта 1917 года

Измученный, невыспавшийся главкосев с совершенно позеленевшим лицом просидел с половины четвертого до восьми утра в комнате юзистов своего штаба. Колесо Юза вместе с бесконечной бумажной лентой мотало и мотало из Рузского все его оставшиеся нервы. В ушах стоял скрипучий писк приемного аппарата: "Ти, ти, ти!" - и похожий на стук дятла по сухой сосне передающего: "Ток, ток, ток!" Вызвал генерала Рузского к аппарату Родзянко, приехавший для этого в два часа ночи в дом военного министра на Мойке, 67, где был прямой провод в штабы всех фронтов. Дятел под диктовку генерала сначала отстучал в Петроград о прибытии в Псков царя, о его намерении поручить Родзянке сформировать правительство полуответственное - с извлечением из компетенции Думы нескольких самых важных министров. Дятел настучал и о том, что теперь государь все-таки согласился на формирование ответственного перед Государственной думой кабинета и главкосев может передать в Петроград готовый манифест об этом. Дятел отклевал конец ленты. Пошел пищать приемный аппарат.

"Я попрошу вас проект манифеста, если возможно, передать теперь же, попискивало скрипучим током, словно несмазанное колесо Юза. - Очевидно, что его величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко, - в течение двух с половиной лет я неуклонно при каждом моем всеподданнейшем докладе предупреждал государя императора о надвигающейся грозе, если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы удовлетворить страну..."

Весь зеленый от усталости, с черными кругами под глазами, видными даже из-под очков, генерал сидел, подняв высокие острые плечи. "Ти, ти, ти..." пищал аппарат, крутилось колесо, разматывая белую струйку ленты, бежали по ней буквицы.

"Ти, ти, ти. Вынужден был во избежание кровопролития всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость..."

"Ах вот кто, оказывается, главный злодей, - подумалось генералу, - а мы-то думали, что это сделали бунтующие массы..."

"Ти, ти, ти. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в своих требованиях. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается вами, уже недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы возможно было с этим справиться".

Рузский опустил худые плечи и длинный нос. Сидя стал диктовать своему юзисту о возможной гибели России, если революция перекинется в армию. Тогда цели войны не будут достигнуты, следует немедленно умиротворить столицу и страну. Просил разъяснить, как в Петрограде представляют себе разрешение династического вопроса.

"Ти, ти, ти... - запищало колесо. - Создание ответственного министерства уже не успокоит стихию бунта, ненависть к Николаю Романову достигла крайних пределов. Можно говорить лишь об отречении Николая Александровича в пользу цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича".

Усталый мозг Рузского не в силах был сразу же схватить все аргументы в пользу отречения, которые выстукивал ему железный аппарат. Генерал велел передать в Петроград сожаление, что Родзянко не смог приехать для встречи с государем: тогда все могло бы образоваться. Что царь старается сделать все, чтобы остановить пожар, что надо сделать шаг навстречу ему. В голове генерала пока не укладывалась идея отречения Николая и возведения на престол брата царя. Он явно не был осведомлен о тех маневрах, которые загодя предпринимали "общественность" и его собственный начальник - генерал Алексеев, - для установления в России конституционной монархии. Главкосев упрямился и не желал принимать такое радикальное решение.