Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт Страница 66

поэзии различных народов[591]. Из этой поэзии на нас изливается сильнейшее сопереживание, проявляемое в отношении самых простых явлений, того, что вот она перед тобой, весна — с ее цветами, зелеными лугами и лесом. Однако это — исключительно передний план, лишенный какой-либо дали, в чем возможно убедиться также вполне конкретно, поскольку странствовавшие по отдаленнейшим краям крестоносцы не дают нам о том никаких свидетельств в своих песнях. Также и эпическая поэзия, такая точная в описании костюмов и оружия, остается на уровне набросков в своем изображении местности, и сам великий Вольфрам фон Эшенбах{367} не создает сколько-нибудь приемлемого образа той сцены, по которой движутся его действующие лица. Читатель этих стихов никогда бы не догадался, что эта посвятившая свои досуги поэзии знать всех европейских наций жила в тысячах расположенных на высоте замков, из которых открывался великолепный вид, или же такие замки посещала и была с ними хорошо знакома. Точно так же и тем латинским стихам путешествующих клириков (с. 113) еще не свойствен взгляд вдаль, пейзаж в собственном смысле слова, но то, что находится вблизи, отображается иной раз с такой яркостью красок, на какую не был способен, быть может, ни один из миннезингеров рыцарского сословия. Существует ли другое такое изображение Рощи любви, как у этого, как мы полагаем, итальянского поэта XII столетия?

Immortalis fieret Ibi manens homo;

Arbor ibi quaelibet Suo gaudet pomo;

Viae myrrha, cinnamo Fragrant, et amomo —

Conjectari poterat Dominus ex domo...{368}[592]

Как бы то ни было, для итальянцев природа уже издавна безгрешна и свободна от всяческого демонического воздействия. Св. Франциск Ассизский в своем гимне самым невинным образом превозносит Господа за сотворение небесных светил и четырех стихий.

Однако надежные свидетельства более глубокого воздействия на душу грандиозных открывающихся взору пейзажей начинаются с Данте. Он не только буквально несколькими строками дает нам убедительную картину утреннего воздуха с мерцающим вдали отблеском мягко колышущегося моря, картину бури в лесу и тому подобного, но и совершает восхождение на высокие горы с единственной целью: насладиться открывающейся далью[593]; возможно, что со времен античности он был одним из первых людей, это сделавших. Боккаччо заставляет нас скорее догадываться о том, насколько захватывающим образом действует на него пейзаж, чем непосредственно это отражает в своих произведениях; и все же невозможно не видеть мощное, существовавшее по крайней мере в его фантазии, пейзажное обрамление его пастушеских романов[594],. Петрарка, которого можно охарактеризовать как одного из первых людей Нового времени в полном смысле этих слов, с большей полнотой и решительностью высказался в пользу важности пейзажа для чувствительной человеческой души. Светлый ум, впервые собравший воедино то, каким образом зарождалось и развивалось художественное чувство во всех литературах, а в своих «Природных видах» сам давший нам шедевр изобразительного мастерства, Александр фон Гумбольдт был не вполне прав в отношении Петрарки, что предоставляет и нам возможность собрать несколько колосков вслед за этим великим жнецом.

Так, Петрарка был не просто значительным географом и картографом (принято считать, что он составил самую раннюю карту Италии[595]), он не просто повторял то, что говорили древние[596], но природный вид оказывал непосредственное воздействие на него самого. Наслаждение природой является для него наиболее желанным аккомпанементом всякой духовной деятельности: слияние того и другого побуждало его к ведению учено-отшельнической жизни в Воклюзе и прочих местах, к бегству прочь от мира и времени[597]. Мы были бы к нему несправедливы, если бы на основании имевшихся у него слабых и неразвитых возможностей для изображения пейзажа заключили о несовершенстве его восприятия. Например, его описания изумительного залива Специя и Порто Венере, помещаемые им в конце VI песни «Африки» потому, что до этого они оставались невоспетыми ни древними, ни новыми авторами[598], есть не что иное, как простое перечисление. Однако тому же Петрарке уже ведома красота скальных образований, и он способен отделять художественное значение пейзажа от его полезности[599]. Во время его пребывания в лесах Реджо внезапно открывшийся ему величественный пейзаж оказывает на него такое действие, что он возвращается к давно заброшенной поэме[600]. Однако наиболее сильное и глубокое впечатление оказывает на Петрарку восхождение на Монт Венту недалеко от Авиньона[601]. Неосознанное влечение к простирающемуся сколько хватает глаз виду растет в нем все сильнее и сильнее, пока наконец случайно обнаруженное им место из Тита Ливия, где царь Филипп, враг Рима, совершает восхождение на гору Гем{369}, не приводит его к твердому решению. Он думает: то, что не было подвергнуто осуждению в старике царственного состояния, может быть вполне извинительным также и для частного молодого человека. Однако бесцельное восхождение на гору было чем-то неслыханным в его кругу, и потому нечего было и думать о том, чтобы его сопровождал кто-либо из друзей или знакомых. Петрарка взял с собой своего младшего брата, а с места последнего привала — двоих местных жителей. Уже возле горы старый пастух принялся уговаривать их повернуть обратно: за пятьдесят лет до того он также пытался совершить восхождение, однако был вынужден вернуться ни с чем, и кроме сожалений, избитого тела и изодранной в клочья одежды ничего с горы не принес. И до него и после никто более не отваживался на то, чтобы пуститься в этот путь. Однако они, прилагая неописуемые усилия, продолжали продвигаться все дальше вверх, пока наконец облака не стали проплывать у них под ногами, и достигли вершины. Но напрасно стали бы мы здесь ожидать описания открывшегося вида, и это не потому, что поэт оказался в данном отношении бесчувственным: напротив, это происходит именно оттого, что впечатление было слишком сильным. Перед его взором проходит вся прожитая им жизнь со всеми ее глупостями; он вспоминает, что как раз сегодня исполняется десять лет с того дня, как молодым человеком он покинул Болонью, и обращает тоскующий взгляд в сторону Италии. Петрарка раскрывает книжечку, которая оказалась его спутницей в этот момент, «Исповедь» св. Августина, и взгляд его падает на следующее место из десятой книги: «И люди отправляются вдаль, и приходят в восхищение от высоких гор и широких морских просторов, от могучих ревущих потоков и океана, и от бега светил, и по этой причине покидают сами себя». Брат, которому он прочитал эти слова, не может взять в толк, почему после этого Петрарка захлопывает книгу