Андрей Губин - Молоко волчицы Страница 68

Но песню хотелось продолжить, счастливую сказку о мире и тишине, о беспечальном и трогательном.

Мушка нагана Спиридона прицелена на серую фигурку Михея. Ну, что ж, посмотрим, кто кого раньше. На семьсот метров бьет наган. Но вернее ударить с двадцати.

Возницу посадил на мушку пистолета Саван.

«Лимонка» в руках Романа. Позеленевшие в лишаях валуны уже сдвинуты с места, осталось чуть толкнуть.

— Чего зажурились, казаки? — встряхнулся на фуре Васнецов. — Давай нашу, военную! — и сам запел:

Рано Машенька вставала,Рано пашенку пахала,Шли солдатыЭх, шли солдаты!Молодой, худой, как палка,Маше стало его жалко,МолодаяЭх, молодая!Ты постой, постой, служивый,Давай сядем мы у нивы,Сбоку речкиЭх, сбоку речки!Солдат видит: баба дышит,Рубашонку грудь колышет,Печет солнцеЭх, печет солнце!..

Не поддержали. Не та песня. Но души растревожил.

Время Малахова истекало. С каждым поворотом колеса приближался он к трибуналу, к смертной казни. Вдруг он высунулся из конской шкуры, глянул на темнеющую склянь неба и страстно, прощаясь с жизнью, запел:

Как на Линии было, на Линеюшке…И замолк вдруг, как оборвался.

Михей Васильевич подумал о чем-то, может, вспомнил, как певал эту песню брат Спиридон. В гражданскую войну казачьи песни, как и казачья форма, стали чужими, потому что их пели белые сотни. Но ведь сложены они безвестными солдатами в трудных походах российских. И война уже кончилась, и песня хорошая. Обтер губы и всю душу вложил:

На славной было на сторонушке…

И дружно подхватили чекисты-казаки:

Там построилась новая редуточка…В той редуточке команда казацкая…Все донская команда казацкая…

Волки насторожились. Чистые солдатские слезы разливаются над вечереющим небом. Самим давно не доводилось петь. И завидки берут Спиридона, и досада — не так поют, вот так бы надо.

Грустно дрожит звонкий подголосок Горепекиной. Васнецов слов не знает и смотрит на губы жены и тоже подтягивает:

В той командушке приказный Агуреев сын…За неделюшку у Агуреева сердечушко не чуяло,За другую стало сказывать,Как за третью за неделюшку вещевать стало…

Извечная тоска по родимой земле. Ком подступил к горлу Спиридона ожесточение против Михея таяло. Саван перестал жевать, слушает, слушает.

Наехали гости незваные, непрошеные,Стали бить и палить по редуточке…И повыбили командушку казацкую…

Фура вот-вот въедет в горловину ущелья. Собаки отстали. А волки тонут в воспоминаниях. Под эту песню их баюкали матери в бедных казачьих хатах. С этой песней плыли их деды по бурному морю. Ходили на дальние заставы. И возвращались в станицы.

Все прошло, пролетело. Ни песен, ни родных, ни отечества.

Вы сами, ребятушки, худо сделали:Не поставили караула — спать легли…

Кровенила душу песня, вливая вместе с тем странную безмятежность. Душа поднимала навстречу песне сломанные крылья. Окунувшись в прошлое, вспоминая мирные рощи, бег станичной реки, звон благовеста, они держали оружие наготове. Вороные кони достигли намеченной волками черты.

Командир молчал.

— Пора! — напомнил Саван.

— Сейчас, успеем, — шепнул Спиридон, — последний куплет…

И лучший охотник мира бессилен перед королевской дичью русских лесов — глухарем: не подойти и на триста шагов, длина пяти охотничьих выстрелов. Но когда эта птица поет перед зарей любовную песнь, плотно закрывая глаза и уши, можно стрелять рядом из пушки — не услышит, так увлечен пеньем. Потому и говорят до сих пор охотники об убитом глухаре не иначе: добыт под песню. А иначе этого многоцветного полупудового петуха и не добудешь.

Не бывать вам, ребятушки, на тихом Дону,Не видать вам, уряднички, своих жен-детей,Не слыхать вам, казачушки, звона колокольного.

Черные овчарки залаяли со спины волков, хватая их за ноги. Возница хлестнул коней. Лунь растерялся, уронил очки, гранату уже не добросить, и с камнями опоздали. Только Саван Гарцев выстрелил.

На дорогу выбежала нелепая старушечья фигура с поднятыми руками. Прасковья Харитоновна. Все дни она неотступно следовала за отрядом, собаки к ней привыкли, ночевала она, как зимняя птица, в снегу.

Кинулась к Михею, открывшему пальбу.

Бойцы уже рассыпались и оцепили скалу. Волки не сопротивлялись, упустив момент. Вяло подняли руки, сожалея лишь об одном — что песня до конца допета. Вот если бы ее начать сначала!

Собак от них отогнали. Лунь пристально смотрел на мать Есауловых. Его первого спросили, есть ли еще люди и оружие. Он ответил:

— Я на прямом проводе! — Сошел с ума.

Саван Гарцев не промахнулся. Васнецов лежал на синем снегу, глядел в безжизненное небо, дергался, пытался говорить, но захлебывался черной кровью. Когда таяли последние лучи жизни в тускнеющих зрачках, ему с усилием удалось прохрипеть склонившемуся Быкову:

— Сапоги возьми, брат… — И вытянулся, как на параде.

— Кто стрелял? — спросил начальник ЧК.

— Я, — вышел Гарцев. — За отца. Атамана.

Быков выстрелил ему в сердце.

Ожесточение Михея, рванувшегося к Спиридону, передалось и Спиридону. Он прыгнул ему навстречу — зубами перервать глотку. Уже не могли остановиться. Уберегла их старинная песня. А тут Быков, сбив Спиридона, вцепился в Михея:

— Не трожь, эта птица важная, их судит Москва, убери кольт.

Прасковья Харитоновна стояла на коленях в снегу.

— Ну, чего молчишь, гадюка белогвардейская? — спросил Михей, успокаиваясь.

— Мы с тобой отговорили, — Спиридон дает связать себе руки — вяжет Сучков.

— Что я тебе говорил, помнишь? Кто прав оказался?

— Прав тот, у кого сила.

— Брешешь. Сила у того, кто прав.

Быков смотрел на Спиридона. Так вот он каков, последний белый офицер. По лицу Спиридона текли слезы. Рухнуло, в его представлении, главное род, семья и, стало быть, отечество.

— Имеешь что сказать сразу? — спросил Быков.

— Скажу, — утерся он связанными руками. — Мало мы вас вешали с атаманом Шкуро. Да и Шкуро напрасно не хлопнули, а была думка. Жалею, что не погиб я от германской пули.

Михей не удержался и пнул брата ногой.

— Требую обращения! — крикнул Спиридон. — Я полковник!

— Скажи, полковник, — спросил Быков, — если бы ты остался жив, воевал бы опять против Советской власти?

— Да, воевал бы!

— Ну и контра! Тогда почему ты на службе спас от суда Дениса Коршака, он нам рассказывал? — допрашивал Быков.

— Потому что станичник, родня, хоть и дальняя, а свой своему поневоле друг.

— Поехали! — сказал Быков.

Прасковья Харитоновна хотела обнять Спиридона, но Михей не допустил, чтобы не сорваться самому: не зарыдать, не закричать, не забиться при людях от жалости к измученному, чуть живому брату.

Пленных привязали к фуре. На ней лежал один Васнецов, а Сучков правил. Лицо мертвого вздрагивало на ухабах, в полуоткрытом рту хлюпала кровь. Труп Савана Гарцева остался в лесу. Чернолицая Горепекина спотыкалась за поездом мужа. Закатилось ее солнце ясное. Через месяц она родит дочь, Крастерру. Тогда же разрешится и Фоля Есаулова — сыном Сашкой.

Так, песней, в станице кончилась гражданская война.

Ты скачи во станицу, конь вороной,Передай жене, отцу-матери,Что женился я на другой женеИ другую себе выбрал матушку:Заручила меня пуля горская,Женила меня шашка острая,Приняла в зятья мать сыра-земля…

Часть III У КАЗАКА ДОМИК — ЧЕРНА БУРОЧКА

Полно вам, снежочки, на талой земле лежать,Полно вам, шзиченьки, соре гореватьОставим тоску-печаль во темных во лесах,Будем привыкать к чужой дальней стороне.Перины-подушечки пора нам забывать,С девками-молодками теперь уж не гулять.У казака домик — черна бурочка,А жена его да все винтовочка.Вспомню про жену да на винтовку погляжу,Чтоб она была чисто смазанная,Мелким порошочком все заряженная,Старшему уряднику показанная.Никого в поход нам с собой не брать:У казака конь — что родимый брат,На земле ковры нам — травы пестрые,В серебре сестрицы — шашки острые.Казачье житье, право, лучше всего:Ходя наедимся, сидя выспимся,Есть у нас, ребята, крупа и мука,С крупы кашицы наварим, с муки хлеба напечем,Скинемся по денежке — пошлем за винцом.Выпьем мы по рюмочке — позавтракаем.Выпьем по другой — разговор заведем,Выпьем мы по третьей — с горя песню запоем,Мы поем-поем, про казачье житье…

СКИРД ПРОРОКА