Анатолий Вассерман - Скелеты в шкафу истории Страница 69

Особого же внимания удостоился воздушный фильтр двигателя: по мнению американцев, такую конструкцию мог спроектировать только саботажник. Корпус фильтра наполнен проволочной пружиной, уложенной аккуратными кольцами. Проволока смочена тонким слоем масла. По авторскому замыслу, проходящий между витками проволоки воздух завихряется, и пылинки прилипают к маслу. На заводском стенде это ещё как-то работает. Но при движении танка тряска нарушает аккуратность укладки. Где-то пружина сбивается в комки, вовсе не пропускающие воздух. Где-то, наоборот, образуются громадные зазоры, где воздух проскакивает вместе с пылью. Она, как наждак, разрушает соприкасающиеся поверхности цилиндров и поршневых колец. Летом пыли больше, чем зимой – вот двигатель и служит куда меньше.

Это – лишь один из множества примеров «детских болезней», вполне устранённых лишь на рубеже 1943–4-го годов – в конструкциях Т-34-85 и ИС. Но и по нему видно, сколь скромны были возможности новых танков в 1941-м.

Вдобавок в те времена танки не были толком радиофицированы. Передатчики ставились только на командирских танках. Подчинённые – 3–4 танка на один командирский – располагали только приёмниками. Не по чьему-то злому умыслу: наша радиопромышленность пребывала ещё в зачаточном состоянии, поскольку было слишком много задач куда насущнее.

Следовательно, если танк ломался по дороге – нельзя было оставить с ним нескольких ремонтников и распорядиться: починитесь – догоняйте. Без радио неведомо, куда догонять. Приходилось останавливаться всему подразделению – в лучшем случае роте. Поломки же были столь часты, что танки стояли куда дольше, чем двигались. Результирующая скорость марша составляла всего 10–15 км/час. Тогда как в 1939-м нормой считались 20–25 км/час для танков сопровождения пехоты – от лёгкого Т-26 до сверхтяжёлого штучного (их сделано всего 69) Т-35 – и 30–35 км/час для самостоятельно маневрирующих БТ.

Понятно, все расчёты на контрудар рассыпались. Когда наши танковые корпуса, заблаговременно сосредоточенные на белостокском и львовском плацдармах, подошли к границам коридора наступления, там уже была немецкая пехота, густо нафаршированная артиллерией. Правда, немецкие 37-мм противотанковые орудия не брали броню КВ и лобовую броню Т-34. Но большинство танков той поры эти пушки прошивали без труда. А с немногочисленными новинками разбирались стволы покрупнее. В частности, зенитки организационно входили в состав немецких ВВС (и поэтому зачастую даже не указываются в сводках состава сухопутных войск), но фактически сопровождали пехоту на марше. 88-мм немецкая зенитка (и 85-мм советская, использующая тот же патрон[138] – одну из последних совместных советско-германских разработок, сделанных до того, как умеренно левое руководство Германии сменились нацистами) до последнего дня Второй Мировой справлялась с бронёй любого танка – хоть нашего ИС, хоть немецкого «Тигра».

Известный российский военный историк Алексей Валерьевич Исаев подробно изучил манёвры советских танковых корпусов, метавшихся вдоль белостокскольвовского коридора в надежде отыскать хоть какой-то зазор для прорыва. В этих метаниях безнадёжно растрачены моторесурс и топливо. В конце концов несколько тысяч танков буквально растаяли без особого успеха.

Вообще пехотную позицию с артиллерией нельзя атаковать одними танками. Нужно их сочетание с собственной артиллерией (в основном – гаубичной, способной поражать укрытого противника навесным огнём) и пехотой (она замечает цели куда быстрее танкистов и либо уничтожает их собственным огнём, либо трассирующими пулями указывает танкам направление стрельбы). Но у нас – в отличие от немцев – не было опыта такого взаимодействия. По довоенным же представлениям танк считался универсальным оружием, способным самостоятельно решать едва ли не все возможные на поле боя задачи. Наши танковые корпуса имели – в расчёте на один танк – в несколько раз меньше пехоты и артиллерии, чем немецкие. Потому и не удались нам удары по немецкой пехоте, вошедшей в коридор, потому и приходилось судорожно искать бреши.

Новые планы

Правда, техническая причина – на мой взгляд не единственная. Была ещё одна: наше стратегическое мышление оказалось слишком глубоким.

С чисто экономической точки зрения наивыгоднейшим для немцев было наступление на Украине. Причём не только к северу от Карпат – через коридор между Белостоком и Львовом. В 1940-м – после немецкого разгрома Франции – Румыния, ранее ориентированная на Францию (не зря жители Бухареста именуют свой город маленьким Парижем), переключилась на союз с Германией. Так что немцы обрели не только устойчивый источник нефтеснабжения, но и громадный плацдарм в междуречье Прута и Серета.

Украина – самые плодородные земли нашей страны, громадные залежи полезных ископаемых[139], один из крупнейших в Европе промышленных районов. Захват Украины не только резко сокращал советские возможности, но и добавлял Германии едва ли не больше, чем она к тому времени уже получала от Чехии (где была третья в Европе военная промышленность) и Франции (где сделан по меньшей мере каждый пятый автомобиль немецких вооружённых сил).

Второе по важности направление удара – северное: через Прибалтику на Ленинград. Столица Российской империи не только сохранила первоклассную промышленность, созданную до революции, но и существенно умножила и обновила заводы. А за нею – путь подвоза грузов из созданного в годы Первой Мировой незамерзающего порта Мурманск. Пройдя южнее Ленинграда, немцы отключали изрядную – хотя и не столь значимую, как на Украине – часть нашего экономического потенциала.

Прорыв же в центре выглядел на таком фоне нецелесообразным. Белоруссия ещё не была общесоюзным сборочным цехом. Её сельское хозяйство также заметно уступало украинскому. Движение же наполеоновским маршрутом – через Минск и Смоленск на Москву – представлялось авантюрой. Даже если бы белостокскольвовский коридор не удалось закрыть, у нас хватало сил для множества последующих фланговых ударов. Да и рубежом обороны можно сделать едва ли не каждую реку[140].

Марксизм учит ко всему подходить с экономической стороны[141]. Естественно, наше высшее политическое и военное руководство рассчитывало прежде всего на экономически разумные шаги противника.

Поэтому основные силы советских войск располагались на флангах. По этой же причине директивы народного комиссариата обороны от 1941.06.13 и 1941.06.18 оказались в полной мере исполнены во фланговых приграничных округах – Ленинградском и Одесском, в основном исполнены ближе к центру границы – в Киевском и Прибалтийском округах, а в самом центре – в Белорусском округе – вовсе не исполнялись[142].

Существование этих директив доселе официально отрицается. Во время войны сообщение об их неисполнении могло вызвать подозрения в измене значительной части военачальников, что существенно ослабило бы боеспособность. А после войны сами генералы и маршалы вовсе не желали пристального изучения своих предвоенных ошибок. Только в последние годы историкам удалось реконструировать и сам факт отдачи распоряжений, и их содержание. Основой для реконструкции стали действия разных округов – в том числе и полное бездействие Белорусского.

Увы, немцы ориентировались прежде всего не на экономику.

Правда, у них ко времени нападения на СССР хозяйственных возможностей было куда больше, чем у нас. Практически вся континентальная Европа оказалась под их контролем. Немногие оставшиеся нейтральные страны – Испания, Швейцария, Швеция – торговали с ними сами, да ещё и были каналами поставки стратегически важных товаров из других частей света.

Так, Соединённые Государства Америки перекрыли поставку своей нефти через Испанию в Германию только в 1944-м, когда сами готовились к высадке во Франции. Да и людской потенциал Германии оказался куда выше нашего. Ведь нам надо было не только воевать, но и работать – на полях и заводах. Немцы же могли заменить немалую часть своих рабочих завезенными из покорённых стран, да ещё и разместить там заказы на многие нужные им изделия. Благодаря всему этому доля мобилизуемых в немецком населении была куда выше, чем в советском. Кстати, практически весь мобилизационный потенциал Германии в конце концов исчерпался. Не от хорошей жизни к концу войны под ружьё забривали детей, инвалидов[143], стариков. Правда, немецкие исследователи утверждают, что в боях погибло от 2.8 до 4.2 миллионов. Но первого же взгляда на фольксштурм[144] достаточно, чтобы признать эти лукавые числа следствием откровенно нелепых манипуляций. В частности, данные о потерях германских вооружённых сил в 1945-м объявлены вовсе утерянными. А любой умерший более чем через трое суток после попадания в госпиталь считается у немцев не боевой, а гражданской потерей. С учётом подобных манипуляций суммарные немецкие боевые потери (с попавшими в плен в ходе боёв) оцениваются по меньшей мере в 6 миллионов. Да ещё около миллиона потеряли в боях с нами союзники Германии. Для сравнения: наши потери составили менее 8 миллионов в боях и ещё 4–5 миллионов пленными[145]. Таким образом, соотношение потерь, мягко говоря, далеко от расхожей формулы «своею кровью утопили, своими телами завалили».