Александра Толстая - Дочь Страница 69

Птичка попалась в комнату, нужно освободить ее, каждый должен представить себе, как тяжела несвобода.

Отец упрекает сына за то, что сын бросает на дорогу мусор. "Подумай, говорит он, - как неприятно это должно быть другим". А вот женщина лежит на полу среди комнаты. Другая женщина склонилась над ней. В руках у нее кувшин с водой и еда. Соседка пришла проведать больную.

Кроме морали, в японской школе с первых же лет развивают патриотическое чувство. На стенах висят плакаты, Исида-сан переводит: "Помни, что твоя лень, отсутствие трудолюбия, - добросовестно поясняет Исида-сан, - приносят ущерб государству". "Лишняя трата денег - темная тень для государства".

Сегодня мы должны вернуться в Токио. Идем домой. Здесь страшное оживление. Старик, сидя на своей подушке с неизменной трубкой, тоже оживлен и весело улыбается. Сестры Исиды-сан нарядили Марию-сан в венчальное кимоно и радостно смеются. Туся тоже довольна и, хотя по типу она мало похожа на японку, венчальное кимоно очень ей идет.

Японцы, особенно простонародье, радуются, смеются, как дети. Перед самым отъездом пришел гость.

- Мой друг, поэт, - говорит Исида-сан.

Поэт очень любит книги моего отца, много читал. Я дарю ему отцовский портрет, он доволен и смеется. Ольга Петровна просит его написать что-нибудь.

- Я уже написал стихотворение, - сказал он, - написал давно, осенью, как только узнал, что вы приехали.

Он достал лист толстой японской бумаги и прочел:

Горы Харуна в осенних цветах.

Утренний туман стелется по ущелью.

Мы попрощались с хозяевами. Поэт пошел нас провожать и непременно хотел тащить тяжелый чемодан, наполненный книгами, которые мы взяли у Исиды-сан. Горы Харуна очистились от утреннего тумана и лиловатой цепью тянулись вдоль горизонта...

Рис

Почему я так люблю огороды, крестьянские избы, дворы, пахнущие соломой, навозом, амбары, спокойных загорелых людей, с утра до ночи работающих?

Может быть, отец заразил меня своей любовью к деревне? Именно любовью, а не рассуждениями о том, что крестьянский труд самый необходимый, честный, что крестьянин всех нас кормит.

Это я осознала уже гораздо позднее, в молодости эти рассуждения на меня не действовали. А любовь его к мужику, крестьянину и простой жизни была такова, что не могла не повлиять на меня. И хотя японское сельское хозяйство крестьяне, дома, как и всё в Японии - не похоже ни на что виденное мною прежде, все-таки, глядя на широкие, скуластые, загорелые лица женщин, сажающих рис, на пахаря в широкой соломенной шляпе, я чувствовала то же, что чувствовала всегда к швейцарскому, французскому, американскому фермеру, русскому, японскому крестьянину - уважение к настоящей, бесспорной, безыскусственной сущности его. Спокойная серьезность, терпение, чувство собственного достоинства, закаленность, его здоровая красота - выражают эту его сущность, точно крестьяне, сливаясь с землей, с природой, с солнцем, впитывают в себя часть их чудесной мощи.

И странное дело. И здесь, как, должно быть, и на всем земном шаре, именно эти люди, необходимость труда которых совершенно очевидна для всех, самые обездоленные, обиженные. Я никогда не видала, чтобы так работали, как японцы, с раннего утра до позднего вечера! И как работают!

Доходы с крестьянского труда получает скупщик. Передовые японцы это понимают. Для борьбы со скупщиком возникло и ширится кооперативное движение. У японцев мало земли, и нет расчета заводить большие, дорогие сельскохозяйственные машины для обработки крошечных лоскутков земли, их душат большие налоги, и, кроме того, государство искусственно старается удержать низкие цены на продукты сельского хозяйства.

Казалось бы, что политика государства имеет целью облегчить положение всего японского трудящегося народа; на самом же деле она облегчает положение рабочего, но ухудшает положение крестьянина, так как производство его труда все же несоразмерно ниже фабричного производства.

Японские либералы, социалисты в громадном большинстве живут в городах и совершенно не знают крестьянской жизни и, главным образом, интересуются жизнью рабочих, и в Японии сейчас происходит точно то же, что происходило в России перед революцией.

Вспоминается мне один памятный вечер, когда группа видных московских общественных деятелей - либералов собралась, чтобы проводить Мякотина, Пешехонова и других видных социалистов. Большевики высылали их как контрреволюционеров за границу.

- Нас высылают, - говорил один из них с глубокой грустью, - мы отдали свою жизнь на служение "народу", и грустно не то, что нас высылают, а грустно то, что нет ни одного человека среди рабочих, крестьян, который бы вспомнил о нас, пожалел...

Он был прав. Никто не пожалел, никто не вспомнил об этих деятелях, отдавших свою жизнь на служение "народу", на революцию. Думаю, что, если бы мужику растолковали и рассказали про этих народников, мужик сплюнул бы сквозь зубы и сказал:

- И поделом им, сукиным детям, царя свергли, убили, а жизнь во сто раз хуже стала!

Теоретиков этих, кабинетных работников, народ не знал, и они не знали 120-миллионного крестьянского народа, как не знают японские социалисты японского крестьянина, составляющего половину населения.

Такэ-сан, модная коммунистка-писательница, наш друг профессор прекрасно осведомлены о жизни рабочих, но про крестьянскую жизнь они ничего не знают. Японские социалисты-революционеры будут организовывать стачки, юнионы (союзы), скажут вам все про условия труда рабочих: заработная плата, жилищные условия, часы и условия работы и проч., - но спросите их про заработок крестьянина, про цену на рис, табак, коконы? Они не знают, а если и знают, то только теоретически, жизнь крестьян бесконечно чужда и далека им. Социалисты эти и не представляют себе, как тяжело добывается тот рис, без которого они не могут существовать.

Трудно обрабатывать поля в Японии. Требуется глубокая обработка, для риса - вода и большое количество удобрения. Без удобрения земля ничего не дает. Мы видели, как поля засыпались беловатым порошком. Это селедка. Японцы не в состоянии употребить в пищу все то громадное количество сельдей, которое вылавливается, и большую часть гонят на удобрение. Но самое лучшее удобрение человеческое, особенно для огородов. Нам было неприятно есть овощи, когда мы об этом узнали.

- У нас, в России, не употребляют такого удобрения, - сказала я Конисси-сан.

- Не умеют, вот и не употребляют, - ответил он мне с видом некоторого превосходства.

- Но знаете, - начала я довольно робко (я всегда чувствовала себя с Конисси-сан так, как тридцать лет назад, когда я была девочкой, а он приходил к отцу моему переводить "Тао Тэ Кинг" Лао-Тзе), - Мечников говорил, что...

- Глупости говорил ваш Мечников, - перебил он меня. - Надо знать. Когда все это перебродит в герметически закупоренных цементных резервуарах в течение шести месяцев, это уже совершенно безвредно. Японцы спокон веку употребляют человеческое удобрение и гораздо здоровее вас - русских!

Я не могла возражать, хотя было бы приятнее, если бы удобрение в Японии было иное, за Мечникова было немножко обидно. Я думала, что Мечников пользуется уважением среди японцев. Я знаю, что европеизированные японцы очень любят его простоквашу и кормят ею своих детей. Каждое утро я наблюдала, как аккуратненький чистенький мальчик в белоснежном халате и белой шапочке развозит на велосипеде мечниковскую простоквашу, крича во все горло: Ирия, Ирия! - т.е. Илья Мечников (р и л звучат почти одинаково).

, этот иероглиф читается "та", а значит - поле. И японские поля похожи на этот знак - квадратики, перерезанные посредине канавками с водой. Весной, перед посадкой риса, японцы водяным колесом накачивают воду в поля. Когда местность гористая и поля террасами идут вниз, необходимо целое сооружение, чтобы удержать воду. Как устроить орошение, чтобы из одного поля вода переливалась в другое, как и насколько вода должна испаряться, как устроить эти плотины на вершинах - целая наука.

- Теперь ни за что не устроили бы этих полей, - сказал Конисси-сан, очень трудно, очень много надо работать, избаловался народ.

Сажают рис большей частью женщины, почти всегда без мерки, всегда с одинаковой правильностью. Нас тянуло в поле, и мы часто ездили смотреть посадку риса. Я снимала фотографии женщин. Они смеялись. Крестьянам всегда кажется смешным и непонятным, когда их снимают за работой. Ну что тут интересного: грязь, будничный, тяжелый труд.

Я пыталась спросить их, трудно ли работать.

- Иэ, - сказала она (нет), вышла к нам на сушу, около дороги, и, показывая на ноги, что-то стала говорить. Мы сразу не поняли. Ноги ее были увешаны чем-то темным. И только когда женщина стала руками отрывать эти темные, висящие гирляндами предметы и на грязных обмотках закраснелась и, мешаясь с жидкой глиной, струйками потекла кровь, мы поняли, что это были пиявки.