Василий Сиповский - История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1 Страница 69

"Плюшкинъ" и "Скупой Рыцарь".

Плюшкина можно сопоставить со "скупымъ рыцаремъ" Пушкина, съ тою только разницею, что y Пушкина «скупость» представлена въ трагическомъ освѣщеніи, — y Гоголя въ комическомъ. Пушкинъ показалъ, что сдѣлало золото съ человѣкомъ доблестнымъ, человѣкомъ крупнымъ, — Гоголь показалъ, какъ извратила копейка обыкновеннаго, "средняго человѣка"…

Остатки свѣта въ душѣ Плюшкина.

Впрочемъ, Гоголь, такъ гуманно относящійся ко всѣмъ людямъ, даже къ падшимъ, не удержался отъ того, чтобы не бросить одного луча свѣта въ деревянное сердце своего героя, — когда Плюшкинъ вспомнилъ свое дѣтство, школу, товарищей, — на минуту согрѣлось его сердце, теплѣе сдѣлался его потухшій взоръ. Такъ въ сердцѣ скупого барона воспоминаніе о былой дружбѣ съ умершимъ герцогомъ, о дняхъ боевой славы, тоже согрѣраетъ охладѣвшее сердце.

Маниловъ; историческое значеніе этого типа.

Интересный образъ представляетъ собою Маниловъ. Самъ Гоголь призналъ, что рисовать такіе характеры очень трудно. Въ немъ не было ничего яркаго, рѣзкаго, бросающагося въ глаза. Такихъ расплывчатыхъ, неопредѣленныхъ образовъ много въ свѣтѣ, говоритъ Гоголь; на первый взглядъ они похожи другъ на друга, но стоитъ вглядѣться въ нихъ, и только тогда усмотришь "много самыхъ неуловимыхъ особенностей". "Одинъ Богъ развѣ могъ сказать, какой былъ характеръ Манилова", — продолжаетъ Гоголь. — "Есть родъ людей, извѣстныхъ подъ именемъ: "люди такъ себѣ, ни то, ни ce — ни въ городѣ Богданъ, ни въ селѣ Селифанъ". Изъ этихъ словъ мы заключаемъ, что главное затрудненіе для Гоголя представляло не столько внѣшнее опредѣленіе характера, сколько внутренняя оцѣнка его: хорошій человѣкъ Маниловъ, или нѣтъ? Неопредѣленность его и объясняется тѣмъ, что онъ ни добра, ни зла не дѣлаетъ, a мысли и чувства его безупречны. Онъ — мечтатель, сентименталистъ; онъ напоминаетъ собою безчисленныхъ героевъ различныхъ сентиментальныхъ, отчасти романтическихъ романовъ и повѣстей: тѣ же мечты о дружбѣ, о любви, та же идеализація жизни и человѣка, тѣ же высокія слова о добродѣтели, и "храмы уединеннаго размышленія", и "сладкая меланхолія", и слезы безпричинныя и сердечные вздохи… Приторнымъ, слащавымъ называетъ Гоголь Манилова; скучно съ нимъ всякому «живому» человѣку. Совершенно такое же впечатлѣніе производитъ на человѣка, избалованнаго художественной литературой XIX вѣка, чтеніе старыхъ сентиментальныхъ повѣстей, — та же приторность, та же слащавость и, наконецъ, скука.

Но сентиментализмъ y насъ захватилъ нѣсколько поколѣній, и потому Маниловъ — живой человѣкъ, отмѣченный не однимъ Гоголемъ. Гоголь только отмѣтилъ карикатурную сторону этой созерцательной натуры, — онъ указалъ на безплодность жизни сентиментальнаго человѣка, живущаго исключительно въ мірѣ своихъ тонкихъ настроеній. И вотъ, тотъ образъ, который для людей конца XVIII вѣка считался идеальнымъ, подъ перомъ Гоголя предсталъ «пошлякомъ», коптителемъ неба, живущимъ безъ пользы родинѣ и людямъ, не понимающимъ смысла жизни… Маниловъ — карикатура на "прекраснодушнаго человѣка" (die schöne Seele), это изнанка Ленскаго… Недаромъ самъ Пушкинъ, рисуя поэтическій образъ юноши, боялся, что если бы онъ остался въ живыхъ, подольше пожилъ впечатлѣніями русской дѣйствительности, то подъ старость, отяжелѣвъ отъ сытной, бездѣльной жизни въ деревнѣ, закутанный въ халатъ, онъ легко обратился бы въ «пошляка». И Гоголь нашелъ, во что онъ могъ бы обратиться — въ Манилова.

Цѣли жизни y Манилова нѣтъ, — нѣтъ никакой страсти — оттого нѣтъ въ немъ задора, нѣтъ жизви… Хозяйствомъ онъ не занимался, мягкій и гуманвый въ обращеніи съ крестьянами, онъ ихъ подчинилъ полному произволу приказчика-плута, и имъ отъ этого было нелегко.

Чичиковъ легко понялъ Манилова и ловко разыгралъ съ нимъ роль такого же «прекраснодушнаго» мечтателя; онъ засыпалъ Манилова витіеватыми словами, очаровалъ нѣжностью своего сердца, разжалобилъ жалкими фразами о своей бѣдственной судьбѣ и, наконецъ, погрузилъ его въ міръ мечты, "паренія", "духовныхъ наслажденій"… "Магнетизмъ души", грезы о вѣчной дружбѣ, мечты о блаженствѣ вдвоемъ философствовать въ тѣни вяза, — вотъ, мысли, чувства и настроенія, которыя въ Маниловѣ сумѣлъ ловко расшевелить Чичиковъ…

Ноздревъ.

Полную противоположность Манилову представляетъ Ноздревъ. На сколько Маниловъ — натура въ себя углубленная, живущая въ своемъ собственномъ мірѣ, настолько Ноздревъ — натура общественная, человѣкъ, не имѣющій никакого собственнаго міра. Это — общественный паразитъ, который не можетъ существовать безъ людей. Хозяинъ онъ никуда не годный, семьянинъ — тоже: онъ — картежникъ-шуллеръ, барышникъ, собутыльникъ, словомъ, онъ живетъ только въ "обществѣ", — чѣмъ больше народу, тѣмъ онъ чувствуетъ себя лучше, тѣмъ откровеннѣе раскрываетъ онъ себя. Это — лгунъ и хвастунъ по профессіи, крайняя степень Хлестакова, который вретъ только тогда, когда разыграется его фантазія. Въ противоположность ему, Ноздревъ вретъ всегда, — и пьяный, и трезвый, когда это ему нужно и когда не надо, — вретъ, не разбирая, вѣрятъ ему, или нѣтъ. Это — человѣкъ "изолгавшійся". Легкость въ мысляхъ y него необыкновенная, такая же, какъ y Хлестакова, — оттого мысль y него скачетъ непослѣдовательно, одна фраза часто логически не связывается съ другой (ср. разсказъ его объ ярмарочныхъ развлеченіяхъ). Жизнерадостный, суетливый, онъ всегда доволенъ жизнью. Самолюбія y него нѣтъ, оскорбленій онъ не боится, и поэтому, взбалмошный и задорный, онъ легко наноситъ оскорбленія другимъ, не разбирая людей, не задумываясь о будущемъ; съ людьми онъ совершенно не считается, ни подъ кого не подлаживается и во всѣхъ видитъ только себя — то есть безшабашнаго гуляку, добродушнаго, беззаботнаго плута, для котораго суета и плутовство не есть средство удовлетворить корыстолюбіе, a просто возможность наполнить чѣмъ-нибудь свою безпокойную жнзнь, — средство занять чѣмъ-нибудь праздныя силы своей пошлой, но сильной натуры. Эта жажда жизни, дѣятельности, неразумно направленная, и создаетъ изъ него безпокойнаго человѣка, "историческаго человѣка", скандалиста, который готовъ «нагадить» всякому, не по злобѣ, a вслѣдствіе "неугомонной юркости и бойкости характера". Это — натура стихійная, — онъ не воленъ въ своихъ поступкахъ, въ своихъ словахъ. Его моральное безволіе удивительно сочетается y него съ наличностью энергіи (онъ можетъ на недѣлю запереться въ домѣ для подбиранія картъ), съ рѣшительностью и настойчивостью. Въ лицѣ его Гоголь вывелъ сильнаго, но пошлаго человѣка, въ жизни котораго нѣтъ никакой цѣли и смысла: онъ предпріимчивъ, какъ Чичиковъ, но его предпріимчивость безцѣльна, безсмысленна, a потому и все существовавіе его — безнадежная глупость. Его Гоголь не выбралъ бы въ герои возрожденія.

с) Третій періодъ «идеи» второй части "Мертвыхъ Душъ".

с) Третій періодъ дѣятельности Гоголя. Гоголь сжегъ вторую часть своихъ "Мертвыхъ Душъ", но сохранившіеся отрывки позволяютъ высказать предположеніе, что идея этой второй части уже была иная; въ первой часгпи Гоголь судилъ русское общество съ точки зрѣнія содержательности его жизни и пришелъ къ печальному выводу: русская жизнь оказалась безсмысленной, пошлой, — почти всѣ герои (кромѣ Чичикова) оказались "мертвыми душами", — ни одинъ не подошелъ сколько-нибудь подъ то идеальное пониманіе "человѣка", которое выработалось y него. Въ отрывкахъ второй части чувствуется иное отношеніе къ русскому обществу: и герои здѣсь уже не животныя (кромѣ Пѣтуха, которому, собственно, мѣсто въ первой части), и отношеніе къ нимъ автора другое. Глубже, гуманнѣе относится теперь Гоголь къ павшему человѣку: горячей, мучительной любовію къ ближнему проникнуты тѣ страницы, гдѣ говоритъ y него Муразовъ, гдѣ авторъ разсказываетъ о Хлобуевѣ, объ униженіи Чичикова… Это «гуманное» отношеніе къ людямъ — и есть «идея» дошедшихъ отрывковъ второй части. И замѣчательно, что эти разрозненныя главы, по настроенію своему, гораздо ближе къ лучшимъ произведеніямъ Достоевскаго, Тургенева, Гончарова, Островскаго, чѣмъ законченння и отдѣланныя главы 1-ой части.

Значеніе второй части для исторіи русской литературы.

Гоголь хотѣлъ нарисовать «положительные» русскіе типы, но, очевидно, онъ не сумѣлъ художественно выполнить своего замысла, — онъ лишь нам?тилъ его. Писатели-реалисты, его ученики, слѣдуя за нимъ, нарисовали намъ тѣ идеальныя лица изъ русской дѣйствительности, которыя не дались ему.[168] Это реалистическое изображеніе «добра» создало новую эру въ русской литературѣ. Оно неразрывно связалось съ проповѣдью гуманности, съ проповѣдью любви къ человѣку. Такъ незамѣтно, постепенно, благодаря Гоголю, русская литература, въ сущности, подошла къ проповѣди идеаловъ христіанства. Такимъ образомъ, самое значеніе писателя измѣнилось. Раньше писатель былъ мирнымъ "одописцемъ-виршеплетомъ", былъ «гражданиномъ», былъ «сатирикомъ», былъ, какъ Пушкинъ — "человѣкомъ", въ самолъ лучшомъ значеніи этого слова, изображавшимъ добро и красоту, но никто до Гоголя не былъ "проповѣдникомъ слова Божія", проповѣдникомъ евангельской любви. A послѣ него почти всѣ лучшіе наши писатели сдѣлались такими "проповѣдниками" (Достоевскій, Л. Толстой и др.). Писательское слово y него и y его учениковъ вернуло себѣ то значеніе, которое имѣло въ древней Руси.