Игорь Фроянов - Грозная опричнина Страница 7

Согласно намекам государя, Андрей Курбский был любителем Ветхого Завета: «Аще ветхословие любиши, к сему тя и приложим»{132}. Это — многозначительный намек, косвенно уличающий Курбского в склонности к «ереси жидовствующих», возникшей на Руси в конце XV века и в различных модификациях дошедшей до времен Ивана Грозного. Приверженцы этой ереси, как известно, отдавали предпочтение Ветхому Завету перед Новым Заветом. По-видимому, Курбский испытал некоторое их влияние. Следы подобного влияния видны в некоторых местах писем Курбского Грозному. В третьем Послании князя Курбского царю Ивану встречаем, как нам кажется, довольно примечательный в данном отношении текст: «Очютися и воспряни! Некогда поздно, понеже самовластие наше и воля, аже до распоряжения души от тела ко покаянию данна я и вложенная в нас от Бога, не отъемлетца исправления ради нашего на лутчее»{133}. Самовластие и воля — понятия, связанные с поднятыми в еретической литературе конца XV — середины XVI века проблемами самовластия человека и его души, свободы воли и выбора. Вспомним «Лаодикийское послание» Федора Курицына, открывающееся загадочными словами: «Душа самовластна, заграда ей вера»{134}. Как справедливо замечает Я. С. Лурье, «начало «Лаодикийского послания» представляет несомненный интерес для характеристики мировоззрения вождя московских еретиков»{135}. По мнению исследователя, Федор Курицын, начиная свое сочинение с утверждения о самовластии души, «выступает в качестве решительного сторонника теории свободы воли»{136}. Это означает, что он был противником учения о божественной предопределенности всего сущего, включая судьбу человека, что было тогда не чем иным, как проявлением религиозного вольномыслия. По наблюдениям А. И. Клибанова, «мотивы Лаодикийского послания навеяны Ветхим Заветом и подобраны тенденциозно в духе реформационных идей. К их числу, конечно, прежде всего относится идея самовластия души, первоисточники которой действительно прослеживаются во Второзаконии…»{137}. Если это так, то любитель «ветхословия» Курбский тем более был расположен к идее самовластия души и воли.

Иван Грозный нисколько не сомневался насчет еретической сути учения о самовластии человека. Он затрагивает это учение, реагируя на слова Курбского, относящиеся, казалось бы, к несколько иной материи, нежели людское самовластие. Факт довольно показательный, свидетельствующий о том, что идея самовластия человека являлась предметом неумолкающих споров среди русских интеллектуалов той поры. Андрей Курбский писал царю: «Али ты безсмертен, царю, мнишися, и в небытную ересь прельщен, аки не хотя уже предстати неумытному судне, надежде христьянской, богоначяльному Иисусу, хотящему судити вселенней в правду…»{138}. Обширным рассуждением ответил царь на эту реплику Курбского{139}. Он, в частности, писал: «А еже писал еси, аки не хотящу ми предстати неумытному судищу, — ты же убо на человека ересь покладываеш, сам подобно манихейстей злобесной ереси пиша. Яко же они блядословят, еже небом обладати Христу, на земле же самовластным быти человеком, преисподними же дьяволу…»{140}. Самовластие (самовольство) Иван Грозный воспринимает как непокорство Богу и, стало быть, отпадение от Него. Клеймя Курбского за бегство к польскому королю Сигизмунду II Августу, он говорит: «А еже от него надеешися много пожалован быти — се убо подобно есть, понеже не хотесте под Божиею десницею власти быти и от Бога нам данным и повинным быти нашего повеления, но в самовольстве самовластия жити…»{141}.

Было ошибочно возлагать обвинения Грозного в отступничестве от православной веры и церкви на одного лишь Курбского. Эти обвинения царь обращал не только к своему корреспонденту, но также к Сильвестру, Алексею Адашеву и ко всем их «советникам». Именно поэтому Иван Васильевич связывал положительные перемены в жизни русской церкви с разгромом сильвестро-адашевской придворной группировки: «Праги же церковные, — елико наша сила и разум осязает, яко же подовластные наши к нам службу свою являют, сице украшенми всякими, церкви Божия светится, всякими благостинями, елико после вашея бесовския державы сотворихом, не токмо Праги и помост, и предверия, елико всем видима есть и иноплеменным украшения»{142}. Грозный, следовательно, хочет сказать, что Курбский и его «согласники» противодействовали украшению церквей драгоценностями — дорогими иконами, предметами культа и пр. Они не одобряли также одаривание церквей «всякими благостинями». Но такую политику могли проводить люди, разделявшие еретические убеждения о недопустимости церковных богатств. Самодержец хорошо понимал это и потому характеризовал их власть как бесовскую, вкладывая в этот термин вполне определенный антицерковный смысл.

По версии царя Ивана, Сильвестр, Адашев и другие, не довольствуясь религиозным вольномыслием, покушались, кроме того, на церковную власть, стремясь овладеть и царством и священством. Историки на это мало обращают внимание (если вообще обращают), сосредоточившись на борьбе Избранной Рады с самодержавием Ивана IV. Между тем, Грозный говорит: «Паче убо вы гордитеся дмящеся, понеже раби суще, святительский сан и царский восхищаете, учаще, и запрещающе и повелевающе»{143}.

Таким образом, по свидетельству Ивана IV, в середине XVI века при царском дворе образовалась группа царских советников во главе с Адашевым и Сильвестром, которая, пользуясь полным доверием государя, пыталась захватить светскую и духовную власть в стране с целью изменения ее церковно-государственного строя и религиозной направленности. И тут Иван в некоторых моментах сходится с Андреем Курбским, сообщавшим также о всесильных «советниках» государя, собранных Сильвестром и Адашевым. Расходится Курбский с Иваном IV лишь в оценочных взглядах относительно деятельности «советников», всячески восхваляя их.

В «Истории о великом князе московском» Курбский рассказывает, как Сильвестр и Адашев собирают вокруг царя Ивана «советников, мужей разумных и совершенных, во старосте мастите сущих, благочестием и страхом Божиим украшенных, других же, аще и во среднем веку, тако же предобрых и храбрых, и тех и онех в военных и земских вещах по всему искусных. И сице ему их в приязнь и в дружбу усвояют, яко без их совету ничесоже устроити или мыслити… И нарицалися тогда оные советницы у него избранная рада. Воистину, по делом и наречение имели, понеже все избранное и нарочитое советы своими производили, сиречь суд праведный, нелицеприятен яко богатому, так и убогому, еже бывает в царствие наилепшее, и ктому воевод искусных и храбрых мужей сопротив врагов избирают и стратилацкие чины устрояют, яко над езными, так и над пешими. И аще кто явитца мужественным в битвах и окровил руку во крови вражий, сего даровании почитано, яко движными вещи, так и недвижными. Некоторые же от них, искуснейшие, того ради и на высшние степени возводились. А парозитов, или тунеядцев, сиречь подобедов или товарищей трапезам, яже блазенством или шутками питаются и кормы хают, не токмо тогда не дарованно, но и отгоняемо, вкупе с скомрахи и со иными прелукавыми и презлыми таковыми роды. Но токмо на мужество человеков подвизаемо и на храбрость всякими роды даров или мздовоздаянми, каждому по достоянию»{144}.

Курбский очень высоко, в отличие от Грозного, ставил Сильвестра и Алексея Адашева, называя первого «блаженным презвитером», а второго — «благородным юношей»{145}. Разумея Русию, он вопрошает: «Что же сие мужие два творят полезное земле оной, опустошеной уже воистинну и зело бедне сокрушеной?» Курбский отвечает на свой вопрос, призывая читателя выслушать себя внимательно: «Приклони же уже уши и слушай со прилежанием! Сие творят, сие делают — главную доброту начинают: утверждают царя! И якого царя? Юнаго, и во злострастиях и в самоволствии без отца воспитанного, и преизлище прелютого, и крови уже напившися всякие, не токмо всех животных, но и человеческия! Паче же и согласных его на зло прежде бывших, овых отделяют от него (яж быша зело люты), овых же уздают и воздержат страхом Бога живаго. И что же еще по сем придают? Наказуют опасне благочестию — молитвам же прилежным ко Богу и постом, и воздержанию внимати со прележанием. Завещеваетоной презвитер и отгоняет от него оных предреченных прелютейших зверей (сиречь ласкателей и человекоугодников, над нихъже ничтоже может быти поветреннейшаго во царстве) и отсылает и отделяет от него всяку нечистоту и скверну, прежде ему приключшуюся от Сатаны. И подвижет на то и присовокупляет себе в помощь архиерея оного великого града, и ктому всех предобрых и преподобных мужей, презвитерством почтенных. И возбуждают царя к покаянию, и нечистив сосуд его внутренний, яко подобает, ко Богу приводят и святых непорочных Христа нашего тайн сподобляют, и в сицевую высоту онаго, прежде бывшаго окаянного, возводят, яко и многих окрестным языком дивитися обращение его к благочестию»{146}.