Франсуа Блюш - Людовик XIV Страница 7

Но кто любит сильно, тот и наказывает строго. Дети контрреформистского века, даже из королевского дома, — не сахарные ангелы и не шоколадные христосики; и хорошие родители, даже королевской крови, считают своим долгом исправить собственное чадо. Когда маленький девятилетний король однажды в присутствии своей матери от каприза перешел к дерзости, Анна Австрийская, как рассказывает камердинер Дюбуа, покраснела от гнева и сказала Людовику XIV: «Я вам покажу, что у вас нисколько нет власти, а у меня она есть. Уже давно вас не секли, я хочу вам показать, что порки устраивают в Амьене так же, как и в Париже»{75}. Через несколько минут Людовик бросился перед матерью на колени и объявил ей: «Мама, я у вас прошу прощения; я вам обещаю никогда не идти против вашей воли». Королева тогда простила, нежно его поцеловала. Эта история, которая очень похожа на правду и которую добрый Дюбуа (он не был таким озлобленным, как его коллега Лапорт) так живописал, как будто видишь и слышишь участников этой сценки, имеет еще одно достоинство: здесь король не говорит «мадам», он говорит «мама», как маленький буржуа или крестьянин.

Однако правнучка Карла V — не буржуазка. «Она прекрасна, как ясный день», элегантна, общительна, любит «душистые перчатки, хорошее белье, чистоту, что удивляло в те времена, зеркала, сильно пахнущие цветы»{291}. Она подает своему окружению пример хорошего тона, блещет остроумием и утонченностью ума, устраивает спектакли. С самого раннего детства Людовик XIV привык восхищаться манерами матери, он весь во власти ее очарования, радуется тому, что в ее сердце он занимает первое место. В посмертной речи, посвященной Анне Австрийской, Гийом Лебу, епископ Дакса, вспоминает в медоточивых и нравоучительных словах о нежной привязанности, которая всегда объединяла Анну и Людовика: «Господу было угодно создать два несравненных сердца, сердце матери и сердце сына, и когда говорят о сердце Анны Австрийской, то говорят о его нежности: никто не может быть лучшей матерью — tarn mater nulla. А когда говорят о Людовике, то говорят о его уважении и любви: никто не может быть лучшим сыном — tam filius пето». Это выражение Тертуллиана, говорящего о сердце Бога по отношению к людям: никто не может быть лучшим отцом — tam pater nemo[14]. Ибо влияние королевы на своего сына прежде всего определяется набожностью, она, в свою очередь, будет ориентировать в нужном направлении религиозность короля. «Королева-мать хорошо знала, что недостаточно любить Людовика, любить короля и наследника стольких королей, она всегда помнила, что надо любить его еще как наихристианнейшего короля и как старшего сына Церкви»{27}.

Такими же были и последние заботы Людовика XIII, лежащего на смертном одре. По его воле дофин был торжественно крещен в Сен-Жермене 21 апреля 1643 года. По той же самой воле короля ему в крестные матери была дана принцесса де Конде, а в крестные отцы — кардинал Мазарини. Такой выбор имел огромные последствия. Он был одной из важнейших акций царствования Людовика XIII, которое должно было закончиться через три недели. В лице этого прелата, у которого еще сохранился итальянский темперамент и который еще не был таким известным в королевстве, воплотилась вся политическая воля покойного кардинала Ришелье и его дипломатическое искусство. Несмотря на этот парадокс, новый человек символизировал преемственность, призывал к верности.

Накануне регентства это очень ценные добродетели.

Francorum spes magna

(Великая надежда французов)

Четырнадцатого мая 1643 года ушел из жизни Людовик XIII. Тюренн писал своей сестре, мадам де Буйон: «Поистине никогда и никто в мире так красиво не уходил и не был так верен самому себе. Скорбь двора была весьма незначительной»{107}. И в тот же день, следуя монаршему принципу преемственности («Король умер, да здравствует король!»), началось царствование Людовика XIV, «Francorum spes magna» («Великая надежда французов», как будет написано на памятной официальной медали{71}). Этому принцу было 4 года 8 месяцев и 9 дней.

Девятнадцатого мая — в день, когда тело покойного короля было отнесено в усыпальницу Сен-Дени, — герцог Энгиенский, убежденный в том, что не должен быть нанесен урон репутации французского оружия в самом начале нового царствования{157}, смело атаковал испанскую армию, которая была сильнее его собственной, одержав победу при Рокруа. Мы там потеряли 2000 человек; дон Франсиско де Мелло — половину своих солдат (8000 убитыми, 6000 пленными), 200 знамен и 60 штандартов. Это была «самая крупная победа, каких уже давно не было», — так высказался по этому поводу кардинал Мазарини{157}. Победителю, герцогу Энгиенскому — будущему принцу де Конде[15] — не было двадцати двух лет. Можно вообразить, насколько символичной показалась его блистательная победа. Перед нашим взором анонимная гравюра того времени: на переднем плане видны, слева направо, королевская корона, лежащая на подушечке; сидящий Людовик XIV, на груди которого красуется орден Святого Духа, в левой его руке, поддерживаемой правой рукой матери, — скипетр; Анна Австрийская тоже сидит, держа свободной рукой лавровый венец; наконец, герцог Анжуйский, малолетний Филипп (Месье — брат короля, позже герцог Орлеанский), стоит одетый, как было принято в те времена, в платье. На заднем плане виден город Рокруа, а в дымовой завесе — достоверное изображение атакующего принца де Конде, то есть в доспехах, но без шлема, в большой шляпе с белыми перьями, как когда-то у Генриха IV. Победив «устаревшее войско» Его католического Величества, герцог Энгиенский укрепил регентство, уберег королевство от нашествия. Под сенью такой славной победы юность короля и его лучших слуг вселяла большую надежду.

Юность Людовика понятие условное, ибо суровый и величественный механизм власти заставляет его присутствовать, возглавлять, представать в роли повелителя, с самого раннего детства, когда просыпающийся рассудок и явное осознание своего достоинства приучают его мало-помалу переходить от видимости власти к ее реальности.

Малыш вершит правосудие с 18 мая 1643 года. Перед смертью Людовик XIII подписал декларацию, ограничивающую власть королевы, когда наступит регентство.

Повелевая, чтобы она «стала регентшей во Франции» и «чтоб она занималась воспитанием и образованием Людовика и Филиппа, а также «администрированием и управлением королевством» до момента исполнения 13 лет старшему сыну, Людовик XIII ограничивал свою супругу вездесущим советом, в который вошли Гастон Орлеанский — получивший звание генерального наместника королевства, принц де Конде — отец победителя при Рокруа, Мазарини, канцлер Сегье, суперинтендант Бутийе и государственный секретарь Шавиньи. Это отняло у регентши всякую верховную власть. Декларация была послушно зарегистрирована в парламенте 21 апреля. А 18 мая, после того, как появилось доверие к намерениям Анны Австрийской — через полтора года она пожаловала должностным лицам верховных палат права дворян первой ступени, — тот же самый парламент пересмотрел так же легко последнюю волю покойного короля. Все проходило согласно старинному церемониалу заседания с королевским креслом. Собрался весь парламент, «все представители палат в робах и шляпах ярко-красного цвета, президенты в мантиях и с бархатными шапочками», вскоре сюда прибыли капитаны гвардий, герцог Орлеанский, канцлер Сегье, наконец, их Величества. На Людовике «была надета фиолетовая роба, его принесли герцог де Жуайез, великий камергер, и граф де Шаро, капитан его гвардии, и посадили в королевское кресло»{105}. Принцы де Конде и де Конти, герцоги, многие прелаты, маршалы и некоторые почетные гости дополняли ассамблею. Как только все расселись по местам и воцарилась тишина, регентша и мадам де Лансак подняли королевское дитя с его трона{176}. Тут Людовик пролепетал невнятно то, что в судебном протоколе перевели так: «Наш повелитель король сказал, что он пришел в парламент, чтобы засвидетельствовать свою добрую волю и что господин канцлер скажет остальное»{105}. Трудно было, согласитесь, ожидать большего от робкого существа, которому не было и пяти лет.

Людовик, бесспорно, был слишком мал, чтобы уловить всю важность события, происшедшего 18 мая. Кто, впрочем, в этот день, мог бы иметь о нем ясное представление? Конечно, не королевский адвокат Талон со своей утомительной и пустой речью. Может быть, Сегье? Может быть, Мазарини? Анна Австрийская заставила покориться Гастона Орлеанского и Конде. Она подобрала совет по своему усмотрению (это открывало большие возможности для Мазарини), могла теперь не считаться с его мнением, отныне совет имеет чисто совещательный характер. В этой игре королевская верховная власть оставалась безукоризненной; абсолютная монархия укреплялась и совершенствовалась. Но у великих вельмож, мало-мальски прозорливых, были причины волноваться, и судейские, которых втянули лишний раз в большую политику, подвергались опасности — дальнейшие события это покажут — и могли дорого заплатить за свою услужливость.