Сергей Кургинян - Стрелков и другие. Анатомия одного стратегического конфликта Страница 7

Согласитесь, налицо некое соединение почти лубковой картины с мистерией, причем с мистерией жизни. Теркин понимает всю силу смерти и все таящиеся в ней соблазны. Он понимает всю лживость смерти, уверяющей его, что мрака не надо чураться, что ночь — это тоже здорово. Но самое главное в том, что Теркин, находясь на грани небытия, улавливает коварство Смерти, которой от него еще что-то нужно. Ну, пришла Смерть — и пусть забирает. Так нет, ей от меня еще чего-то нужно! А значит — она не всесильна. Что ж, побеседуем. Так что тебе нужно лично от меня, Косая?

Смерть как будто бы замялась,Отклонилась от него.— Нужно мне… такую малость,Ну почти что ничего.Нужен знак один согласья,Что устал беречь ты жизнь,Что о смертном молишь часе…— Сам, выходит, подпишись? —Смерть подумала.— Ну что же, —Подпишись, и на покой.— Нет, уволь. Себе дороже.— Не торгуйся, дорогой.

Я надеюсь, что читатель прочитает полностью эту главу из поэмы Твардовского «Василий Теркин». А заодно перечитает и всего «Василия Теркина». А заодно — и великое стихотворение того же Твардовского «В тот день, когда окончилась война». А заодно — и его же «Теркина на том свете» («А уж с этой работенки Дальше некуда спешить… Всё же — как решаешь, Теркин? — Да как есть: решаю жить»).

Мало ли какие еще художественные произведения надо перечитать, какие музыкальные шедевры заново прослушать, какие живописные полотна, картины и спектакли заново пересмотреть, чтобы пережить, а не только понять умом этот фундаментальный конфликт между живым и «мертвым вживе».

Но это надо сделать. И еще что-то надо сделать для того, чтобы не просто сказать себе самому: «Я солдат еще живой», а восстановить в себе полноценную жизнь живого духа, готового сражаться с духом мертвым, тянущимся к тебе костлявыми руками, соблазняющим тебя смертным холодом лживого благополучия и лишающим тебя того счастья, без которого живой жизни нет и не может быть.

И не надо стесняться собственной слабости. Ибо эта слабость живого, слабость естественная и преодолимая. Ведь и Теркин, как вы убедитесь, если не помните наизусть цитируемое мной стихотворение, в какой-то момент оказался «томим тоской жестокой», оказался «одинок, и слаб, и мал». Мало того, он начал со Смертью выстраивать некие отношения. Чего, кстати, никогда делать нельзя, и что по слабости, малости и одинокости человеческой все когда-нибудь делали.

Испрашивая себе возможность прожить вместе с живыми День Победы, насладиться по-живому этим днем, разделить его великую праздничность со своими близкими, Теркин получил от Смерти естественный отлуп. И, приняв ее глумливое «не дам» (не дам тебе ничего из того, что ты просишь, ибо для того с тобой и говорю, чтобы насладиться твоей капитуляцией, твоим поражением), Теркин преодолел и слабость человеческую, и одиночество, и малость.

Дрогнул Теркин, замерзаяНа постели снеговой.— Так пошла ты прочь, Косая,Я солдат еще живой.Буду плакать, выть от боли,Гибнуть в поле без следа,Но тебе по доброй волеЯ не сдамся никогда.

«Не сдамся»… В каком-то смысле, Россия, ставшая после победы большевиков Союзом Советских Социалистических Республик, сдалась смерти в 1991 году. Да, она сдалась именно той самой смерти, которая дула на нее с Запада своим холодным дыханием. Разве нет? Ах, она просто возжелала большего благополучия, комфорта, процветания? Полно! В достаточно коротком введении нельзя всё детально обосновывать, но неужели интуиция живого духа не подсказывает читателю, что за всеми этими комфортами, гламурами, порнографическими кривляниями, извращениями и многим другим скрывается всё та же «смерть вживе». Она же уже почти не стесняется показывать свое подлинное обличие. Что такое постмодернистские некрофильские фокусы? Разве это не переход от тех соблазнов, которые требуют постоянного педалирования темы живости и жизненности всего того, что является на самом деле «смертью вживе» и не более того — к неизмеримо большей откровенности? Которая является, конечно же, прологом к откровенности окончательной.

Метафизическая война на пороге. И мы к ней пока что в полной мере не готовы. Но, всмотревшись в пляски на украинских площадях, удивительно близкие по своему жанру к разного рода карнавальным шествиям, во главе которых беременная смерть… Всмотревшись в оранжевые радения, именующие себя маршами мира… «Тотентанц»… Пляска смерти… Дух Запада спасовал перед смертью… Запад стал плясать под ее дудку, исполняя эти самые «тотентанц». Сначала «тотентанц» — потом «тотенкопф» — дивизия СС «Мертвая голова».

Глобальная «тотентанц» перерастает в оргию, очень похожую на те, которые исполняют на Украине прыгуны, восклицающие «Кто не скачет, тот москаль». «Тотентанц» — и Россия… Спасует ли Россия перед начавшейся «тотентанц»? Подчинится ли она тем, кто явно наследует дух дивизии СС «Мертвая голова»? Будет ли плясать под дудку госпожи Смерти, перестав различать дух мертвый и дух живой?

К счастью, кое-что свидетельствует о том, что отвращение к исступленной оргиастичности сотворяемой Западом «тотентанц», начинает выводить Россию из сладкого полусмертного потребительского небытия. Выходя из него, подобно Василию Теркину, Россия начинает шептать обледенелыми губами, что она еще не капитулировала перед Смертью. Что она еще живой солдат великого воинства Жизни. Жизни подлинной, метафизически полноценной.

И именно это просыпание — повторяю, еще очень небезусловное и неокончательное, — породило русское сопротивление в Донбассе.

Направляясь туда, я был абсолютно готов к тому, чтобы сражаться в рядах этого сопротивления вместе со всеми, кто отстаивает живую жизнь против «смерти вживе». И мне было в высшей степени безразлично, какую конкретную идеологию отстаивает живое начало в своем поединке с этой самой смертью, запрятавшейся внутрь чего-то живого, извращающей это живое, обрекающей его смерти.

Национализм — так национализм! Фундаментализм — так фундаментализм! Деникинский антикоммунизм — мол, к Гитлеру ни за что не пойду, за СССР против Гитлера готов сражаться, но большевиков по-прежнему ненавижу? — ну и ладно, как-нибудь и с этим общий язык найдем! Лишь бы речь шла о настоящей схватке живого начала со своим метафизическим антагонистом, прикрывающимся разнообразными личинами. В том числе и личиной так называемой Русской весны.

Каково же было мое изумление, когда я обнаружил внутри всего, что мне дорого, рядом с тем, что для меня свято и что меня восхищает, эту самую «смерть вживе». Даже и не очень-то скрывающую, что она именно смерть.

«Смерть вживе» никогда не говорит правды и не смотрит прямо в глаза. Она обрушивает на обрабатываемого ею наивного человека шквал вопиюще недостоверных сведений, крикливость которых должна по замыслу живых мертвецов убивать в людях сокровенное, неброское чувство правды.

Предлагаю читателю сначала ознакомиться со стихами господина Лебядкина, вызывающими у Достоевского тоскливое отвращение («некрасивость убьет»), а потом со стихами господина Мозгового. Некрасивые до судорог стихи Лебядкина («краса красот сломала член» и так далее) в сравнение не идут с шедеврами Мозгового.

И дело не в том, что Мозговой — графоман. То есть, точнее, дело не только в этом. И для того, чтобы понять, в чем действительно дело, и ощутить масштаб метафизического вызова, надо уметь отличать живую жизнь, пусть даже самую простую, наивную, незамысловатую, от «смерти вживе». С ее кривляющимися «тотентанц», они же Danse Macabre, они же изливаемые на потребителя концентраты вопиющей лживости и нескромности.

Лживость и нескромность… Нескромность и вульгарность… Вульгарность и никчемность. Вот те блюда, которыми наивных потчуют живые мертвецы, готовые притвориться чем угодно. Но не способные ни к честности, ни к скромности, ни к благородству, ни к той дееспособности, которую дарует только живая жизнь. И которая исчезает сразу же после того, как соблазненный «смертью вживе» человек отказывается от настоящей жизни, тяготы которой, конечно, огромны, но которая одна только и может даровать победительное начало.

«Опять Стрелков грустит», — восхищалась наша патриотическая интеллигенция, загадочным образом потерявшая в своем постмодернистском угаре то, что никогда терять нельзя — способность к некоему фундаментальному различению.