Эдмон Поньон - Повседневная жизнь Европы в 1000 году Страница 7

То, что пишет Марк Блок, абсолютно справедливо в отношении Франции, разве что за исключением средиземноморского побережья, где условия менее благоприятствовали разрастанию больших лиственных лесов. Это в еще большей степени справедливо для германских территорий, огромные пространства которых были покрыты девственными лесами. Короче говоря, если сегодня леса — это всего лишь вкрапления, разбросанные здесь и там среди обработанной земли и городских владений, то в описываемые нами времена все было наоборот. Люди той эпохи жили на лесных прогалинах. Чтобы попасть из одного места в другое, надо было пройти через лес.    

Леса как границы

И, как это точно отметил Роже Дион[38], леса с незапамятных времен формировали линию границ. Труднопроходимые, они играли для местного населения роль защитного заграждения, так называемой «no man's land»[39], способной сдерживать или отвращать более или менее враждебные действия соседей. Еще во времена 1000 года леса, обрамлявшие Маас по обоим его берегам, одновременно отделяли земли короля Роберта Благочестивого от Германской империи. Внутри Франции, как отмечает Шарль Игуне[40], «на стыке Турени к Анжу, с одной стороны, и Пуату, с другой, необработанная и покрытая лесами территория образовывала настоящую границу, разделявшую Нейстрию (Северную Францию) и Аквитанию»[41].

В дальнейшем мы увидим, что люди того времени получали от леса многие важные средства существования. Мы даже увидим, что они весьма неправильно пользовались этими ресурсами и наносили небольшим лесам серьезный ущерб. Но наиболее мощные лесные массивы оставались в своих глубинах нетронутыми. И эти огромные леса, населенные неведомыми зверями и служившие убежищем или оплотом опасным людям — сразу приходят на ум те, кого в Англии после нормандского завоевания называли outlaw[42], — эти леса, через которые были проложены лишь неверные тропы, хранили тайны и беспокоили воображение.

Глава IV  ПЛОХИЕ ВРЕМЕНА

Согласно научной истории климата, для которой анализ ископаемых растений представляет собой лишь один из многих методов (обстоятельный обзор достижений этой науки можно найти в недавно вышедшей книге Эмманоэля Ле Руа Ладюри[43]), эпоха 1000 года относится к «периоду потепления» и даже к наивысшей точке этого периода. Мнению ученых исследователей стоит поверить, однако не стоит воображать, будто люди той эпохи считали, что живут под благодатным небом…

Те, кто тогда жил

И Рауль Глабер, и Адемар из Шабана, и другие авторы описывают совсем не благоприятные климатические условия. Заявить, что они преувеличивали ради удовольствия создать яркое литературное произведение, значит пытаться слишком легко отделаться от их свидетельств. Впрочем, такой подход, к счастью, отошел в прошлое. И если, действительно, объективность этих авторов зачастую уступает место тенденции освещать многие вопросы в возвышенном духе великих примеров латинской древности, то в данном конкретном случае этот аргумент смысла не имеет: авторы, жившие на побережье Средиземного моря в эпоху Римской Республики и во времена Августа, никогда не жаловались на климатические условия.

Среднегодовая температура воздуха могла значительно повыситься, но это явление вполне совместимо с любыми капризами климата. Другие научные методы — в первую очередь, измерение годичных колец в стволах ископаемых деревьев, — позволили вычислить ежегодный уровень «осадков» — дождя, снега: согласно этим данным, уровень осадков, в отличие от температуры, подвержен более частым изменениям, очень чувствителен к внешним условиям и весьма неравномерен. Таким образом, данные, полученные при изучении ископаемых растений, ни в коей мере не мешают верить высказываниям современников, отмечавших в своих записях, какова была в то время погода.

Вот что можно найти в этих записях.

Какова была погода

В 987 году в Лотарингии и Рейнской области обильные осенние дожди и наводнения затопили дороги, погубили множество скота и практически уничтожили урожай. На следующий год, по крайней мере в районе Лана, стояла убийственная жара, а после нее воды небесные, низвергнувшись вниз, погубили часть армии короля Франции Гуго Капета. В 990 году в Северной Франции, Рейнской области и Южной Италии были отмечены слишком засушливая весна, бурное лето и нездоровая осень. Осенью 992 года из-за тяжелых погодных условий погиб урожай в Германии (где два раза наблюдалось северное сияние — 30 октября и 26 декабря) и в Италии. Потом наступила холодная зима, которая продлилась до самого апреля и уступила место жаркому и страшно засушливому лету. Следующая зима, очень ранняя, была невероятно морозной, снежной и показалась бесконечной как жителям Франции (в том числе Аквитании), так и жителям Германии. После нескольких лет передышки в 998 году последовали новые капризы погоды на севере Германии, а в июле в районах от Эльбы до устья Рейна ощущались подземные толчки.

Любопытно, что ничего подобного не встречается в описаниях 1000 года и двух последующих лет, но уже в 1003 году отмечается ужасное половодье на Луаре. Через год или два в Аквитании наступила «губительная засуха», а затем «чрезвычайно обильные дожди». В течение трех ночей Вьенна в Лиможе разлилась на две мили в округе. Затем — полное молчание источников вплоть до 1031 года: в этом году разлилась Луара и урожай стал жертвой насекомых, которых автор, знакомый с Ветхим Заветом, называет саранчой, отождествляя их с насекомыми, опустошившими Египет во времена Исхода.

Похоже, этот второй трехлетний период подводит нас к тысячелетию со дня Страстей Христовых. В июле 1032 года монахи монастыря святого Бенедикта на Луаре писали о разрушительных дождях, а в последующие месяцы наступила еще более суровая непогода. Рауль Глабер, находившийся в это время в Бургундии — в монастыре Сен-Бенинь в Дижоне, а может быть, уже в Клюни, — смотрел дальше других как во времени, так и в пространстве. Объединив в своем описании эти три ужасных года, он подводит итог: атмосферные явления были столь неблагоприятны, что трудно было найти подходящее время для сева, а из-за наводнений «не было возможности снимать урожай». Если верить ему, то это бедствие «…вначале объявилось на Востоке. Голод опустошил Грецию, перекинулся в Италию; проникнув оттуда в Галлию, бедствие затем настигло все племена, населяющие Англию». Маршрут слишком точно прослежен, чтобы не принимать его всерьез: бич непогоды, должно быть, обрушился на очень большие территории Европы и Ближнего Востока.    

Голод, людоедство

Конечно, в любые времена случались подобные бедствия. Но в X и XI веках они, как гром среди ясного неба поразили людей, у которых не было никаких средств им противодействовать. Разливы рек практически означали наводнение, плохо или вовсе не осушаемые почвы удерживали после обильных дождей невероятное количество влаги, не было также никаких методов ирригации, помогающих противостоять засухе.

В таких условиях непогода, губившая посевы и домашний скот, не могла не породить голод. Еще в 910 году в землях Ангулема он достиг такого размаха, что, как пишет лимузенский монах Адемар из Шабанна, «появилось неслыханное доселе явление, когда люди стали охотиться друг на друга, чтобы съесть».

В 968 году Лиутпранд, епископ Кремоны, находясь с посольством в Констатинополе, отмечал, что «вся греческая земля в настоящее время по воле Бога охвачена такою нуждой, что даже за золотой су нельзя купить двух павийских сетье зерна[44], и это еще в местностях, где царит относительное изобилие». Засухи и наводнения около 1005 года, согласно Адемару, привели к «ужасному голоду».

Во времена, когда король Франции Роберт Благочестивый продолжал завоевание Бургундии, то есть в период между 1002 и 1016 гг., бургундец Рауль Глабер писал, что «жестокий голод, длившийся пять лет, распространился по всему римскому миру (то есть по всем странам, ранее подчинявшимся Риму. — Э. П.) до такой степени, что нельзя найти ни одной области, которая не была бы поражена нищетой и нехваткой хлеба; большая часть населения умерла от голода». Люди ели «нечистых животных и ящериц», но, естественно, их не хватало, и, подобно жившим в предыдущем веке ангулемцам, голодные люди превращались в людоедов. Понятно, что слабые служили пищей более сильным: «Взрослые сыновья пожирали своих матерей, в то время как и сами матери, забыв о своей любви, делали то же со своими малолетними детьми».

Похоже, пароксизм бедствия наступил в те же ужасные годы: с 1030 по 1032. Мы не можем избежать показаний Рауля Глабера, наиболее красноречивого свидетеля этих кошмаров. Вот что он написал спустя 12 или 15 лет, сидя в своей уединенной келье. Он ничего не забыл: «На самых урожайных нивах мюид[45] семян давал лишь сетье зерна нового урожая, а сетье едва приносил горсть». Никто не мог найти себе пищу, все голодали — и богатые, и те, кто принадлежал к «среднему классу», и бедные. «Могущественным» было некого «грабить». Тот, у кого по воле случая оказывалась лишняя провизия на продажу, мог заломить какую угодно цену. Быстро истребив все виды дичи: зверей и птиц, люди стали есть «мертвечину» и всякого рода «вещи, о которых страшно упоминать». «Лесные коренья» и «речные травы» не спасали от голода, и опять дичью становились люди. Началась настоящая охота: путешественников, бежавших от голода, останавливали на дорогах, убивали, разрубали на части и жарили. Других убивали и съедали ночью те, кто предоставил им ночлег. Дети, увидев издалека приманку в виде яйца или яблока, подбегали в надежде получить пищу, и сами становились пищей. Хуже всего было то, что людям стал нравиться вкус человеческой плоти. Они даже откапывали недавно погребенные трупы. Редкие оставшиеся в живых животные, бродившие без пастухов, подвергались меньшей опасности, чем люди. В Турню — а должно быть, монах из Клюни точно знал то, о чем писал, — некто посчитал возможным дойти до конца в этой ужасной логике: этот человек стал продавать на рынке вареное человеческое мясо. Правда, такое оказалось уже слишком: его схватили и сожгли живьем. Страшный товар закопали в землю; какой-то голодный раскопал его и съел, однако, обнаруженный на месте преступления, был также схвачен и сожжен. Такому же наказанию был подвергнут «дикий человек», нечто вроде огра, который свирепствовал в лесу Шатне в провинции Макон. Он устроил себе жилище возле уединенной, но, видимо, часто посещавшейся церкви. Те, кто просился к нему на ночлег или просто проходил мимо его дома, были обречены. Он съел уже 48 жертв, чьи отрезанные головы гнили в его хижине, когда одному из прохожих, оказавшемуся сильнее его, удалось вырваться из его когтей и убежать. Граф Оттон, узнав о случившемся от этого спасшегося человека, собрал «всех людей, которым мог располагать». Людоеда схватили, привезли в Макон, «привязали к косяку в амбаре». Монахи из соседнего Клюни «своими глазами» видели, как он жарился на костре.