Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня) Страница 7

Об этом не раз рассказывала она своей дочери Анне. Та всегда слушала мать со слезами. Ведь она уже и сама теперь стала большая. Не видит она радости и в доме родителей. Любит она отца и мать, но появилось внутри какое-то иное чувство, которое толкает ее куда-то прочь от домашней жизни. Грешно думать об этом, грешно и скучать в родительском гнезде, но... тяжко, ах как тяжко постоянно находиться взаперти! Хороши отцовские хоромы, есть в них уютные горенки с многоцветными оконцами, с позолоченными скамьями и узорчато расписанными потолками, с высокими пуховыми постелями и шелковыми покрывалами. Но все это с каждым годом в глазах Анны становится менее привлекательным и не оберегает ее от сокровенных беспокойных желаний, закравшихся как-то незаметно в ее душу.

Из дома выходить отец разрешает только в церковь да в сад, что вокруг хором, да и то под присмотром старой няньки или матери. Чужим людям на глаза показываться тоже не велено, да и смотреть ни на кого не положено.

Самое матушку, Феоктисту Ивановну, отец прячет от всех глаз в четырех стенах своих покоев. И ей, как и ее дочери, приходится убивать время только в шитье, вышиваньи, пряденьи и вязаньи.

И матери и дочери от скуки доставляет удовольствие, сидя перед зеркалом, натирать свои лица белилами, а щеки и губы красить румянами. Тогда все-таки как-то веселее бывает на душе. Но зачем? Для чего?

Отец строг. Даже в церковь входить он разрешает им в особую дверь со стороны безлюдного погоста, а в церкви становиться на отгороженное место за решеткой на левой стороне, укрытой от глаз мужчин.

И хотя Анна горячо любит отца, но никак не может примириться с этим затворничеством. Она ведь знает, что в простом народе девушки и женщины свободно ходят туда, куда им хочется, и часто слышит Анна их веселый смех и песни, что раздаются в роще за оградою отцовской усадьбы. Коровницы и те лучше, свободнее живут, чем она.

Диву дается Анна, глядя на свою мать. Та спокойно и с видом полного довольства соблюдает всю строгость обычая в доме и не тяготится своей теремной жизнью. Во всем она послушна своему супругу, и опускает покорно взгляд при его появлении, и краснеет, как девица, которая впервые видит своего суженого-ряженого. Она не смеет при нем громко говорить и смеяться прежде, нежели засмеется он сам.

Анна понимает, что грех осуждать родителей даже в мыслях, и она не раз со слезами просила бога о прощении ей грешных мыслей, однако от этого ей не было легче: грешные мысли не покидали ее.

Сегодня с утра матушка проводит с ней время, поучает ее, как надо быть в доме порядливой хозяйкой и как богоугодно себя содержать в своем девстве. Косы были заплетены. Феоктиста Ивановна вместе с дочерью вышла на красное крыльцо, чтобы покормить ягодами маленького медвежонка, привязанного к старому развесистому дубу, украшавшему двор годуновской усадьбы. Медвежонок, увидев их, поднялся на задние лапы, часто моргая слезливыми глазками.

Но только они успели сойти с лестницы на землю, как услыхали топот многих коней, приближавшихся к усадьбе.

Тут же они увидели Никиту Васильевича, подбежавшего к воротам, а с ним двух привратников. Вскоре ворота были открыты, и во двор въехало несколько стремянных стрельцов, окружавших повозку Бориса Федоровича Годунова.

- Рад видеть тебя, племянничек! - низко поклонившись гостю, крикнул Никита Васильевич.

- Принимай, дядюшка, гостей! - вылезая из повозки, промолвил, улыбаясь, Борис Годунов.

Облобызались. Вслед за Борисом из повозки вышел незнакомый Никите молодой человек.

- Привез тебе по государеву приказу юнца... Вот он, прозывается Игнатием, а по отчеству Никитичем Хвостовым. Люби и жалуй.

Никита Годунов от неожиданности опешил, оглянулся - увидел жену с дочерью, - и совсем растерялся.

- По государеву приказу?! - смущенно и с робостью в голосе переспросил он.

- Да, так угодно батюшке Ивану Васильевичу.

- Как же... это... так?! - совершенно сбитый с толку, развел руками Никита.

- Дядюшка, послушание паче молитвы и поста. Смирись!

С лица Бориса сбежала улыбка. Оно стало строгим.

Никита тяжело вздохнул, недоуменно покачав головою.

- Да что же это ты гостей-то на дворе держишь? Так ли ты должен принимать царского боярина?!

Никита засуетился.

- Бог спасет! Прости, Борис Федорович, своего дядьку. Вот уж истинно: ум без догадки и гроша не стоит. Изволь, боярин, на красное крыльцо жаловать.

Борис Годунов осмотрел сопровождавших его всадников и сказал Никите, чтоб отвели их на дворню и угостили квасом, да накормили бы их без обиды.

Никита приказал воротнику отвести стрельцов на усадебное подворье, затем повел Бориса Федоровича и Хвостова к красному крыльцу. Там уже ни Феоктисты Ивановны, ни Анны не было. Они стыдливо удалились в дом.

- Бог спасет, родной мой Борис Федорович, не ждал я и не гадал, чтобы его царской милости, Ивану Васильевичу, охота припала обо мне вспомнить... - говорил взволнованно по дороге во внутренние покои Никита Годунов. - Да и как понять волю государеву, чтоб мне молодца сего в жильцы поместить?

- Воля государя не судима, - нахмурившись, ответил Борис Федорович. Воля царя - воля божья. К тому же, - ты гордиться должен, что государь изволил вспомнить о тебе. А ты, - произнес Годунов, обратившись к Хвостову, - бога вечно повинен благодарить, что царь вырвал тебя из омута житейского бездорожья, да в добрую, христианскую, верную государю, семью вселяет. Считай моего дядюшку Никиту своим отцом и повинуйся ему во всем неукоснительно. Коли будешь учиться доброму, худое и на ум не пойдет. Скупо говори, щедро слушай. Много всего повидал дядя Никита, и не худо бы тебе его послушать. На святой Руси он честно послужил государю: двум господам не служил, не уподобился той птице, что свое гнездо марает, - а посему и голову свою сохранил.

Войдя в столовую горницу, все трое помолились на образа святых угодников. Никита и Борис Годуновы еще раз облобызались, стали друг против друга, с поклоном сказав: "дай бог здоровья, спаси Христос!" Хвостов обернулся к Годуновым и почтительно приветствовал поясным поклоном сначала Бориса Федоровича, затем Никиту Васильевича. После этого скромно отошел в сторону.

Никита Годунов отвел Бориса в соседнюю горницу и там тихо, дрожащим голосом сказал:

- Как же так? Ведь у меня дочь - девица на выданьи... Непригоже ей, будто бы, с парнем-то встречаться под отцовской кровлей... Я ото всех ее хороню... помилуй, батюшка боярин!.. Не обессудь!

Борис рассмеялся.

- Бедная память у тебя, дядюшка, убогая! Уж не такой же ты дряхлый, не такой старый, чтоб забывать... Не видать пока ни единого седого волоска в голове твоей, да и в бороде тож... Забыл ты, как ходил сам к сотнику стрелецкому, да тайком любовался на его дочку Феоктисту, на чужую в те поры жену, да как отбил ты ее грешным обычаем у Васьки Грязного. Помнишь, чай?! А что, кабы в те поры тебя не пускали в дом сотника, - была бы твоею женою Феоктиста Ивановна? Стало быть, выходит, - что в юности просишь, то в старости бросишь. Так, что ли? Не дело скопидомничать, Никита! Превыше всего - праведное выполнение указов царских. И не думай, Никита, что сие блажь государева. Скажу прямо: по душе пришелся государю парень и хочет он в нем слугу верного найти, а тому ты должен всемерно помочь. Да от колычевского гнезда надобно его подальше отвести. Идем! Угощай нас! Полно чваниться!..

Никита в глубоком раздумьи повел под руку Бориса Годунова в столовую горницу.

V

Зарево не сходит с небес.

У польско-литовских рубежей русские жгут свои деревни, бегут в леса, собираются скопом, нападают на королевские отряды. По пятам преследуют чужеземцев. Белорусские леса стали могилою для многих врагов.

На пустынных пепелищах воют голодные псы; суетятся около тлеющего мусора опьяненные войною вороны.

И нечем тут поживиться немецким и угорским наемникам воинственного короля Стефана Батория.

В растерянности, тупо созерцают они обуглившиеся останки деревень, подозрительно озираясь по сторонам. Обманулись в своих надеждах! Трудно им удержаться от глухого ропота, клянут польских вельмож: обещали поживу, а где она?!

В московском Кремле царь Иван с ближними боярами обсуждает меры борьбы с врагами.

Захвачено Польшею и Швецией в Лифляндии многое, за что двадцать четыре года боролся царь Иван; враги на этом не останавливаются. Прут дальше. Им мало, что в жестокой сече пало множество русских воинов!.. Давай еще крови!

По-великопостному уныло звучат колокола, зовущие в московские храмы богомольцев к поминовению павших. Реки слез пролиты под церковными сводами.

При известиях о взятии поляками и шведами то того, то другого ливонского города проливал слезы и сам царь, уединившись, не желая, чтобы его видели слабым.

И вот, наконец, ему захотелось увидеть около себя близкого его душе царедворца, и он приказал позвать Бориса Годунова.