Дмитрий Калюжный - Другая история науки. От Аристотеля до Ньютона Страница 7

Пример бытования в СССР в общем-то довольно живого учения – марксизма-ленинизма показал, что любая идеология, став господствующей, мгновенно костенеет. Пропагандисты как попугаи повторяли цитаты из книг крупных мыслителей, не задумываясь о смысле. Защитить диссертацию без ссылок на основоположников было невозможно. Официальные историки, отягощенные званиями и работающие в интересах государства, ни тогда, ни теперь не могут в принципе понимать новое, а если поймут – им не позволят свое понимание распространять.

Точно так же в XV–XVII веках от схоластики, соединившей теологическую догматику с рационалистическими методами «древнего грека», нельзя было ждать независимого образа мысли. Сначала в Европе, получившей труды Аристотеля «со стороны», они представлялись в таком подавляющем величии, что желание освоиться с ними заглушало все другие стремления. Когда же цель эта была до известной степени достигнута, схоластики успели так свыкнуться с вытверженной книжной мудростью, что для них стало невозможным самостоятельно находить дорогу от книги к природе.

Ф. Розенбергер пишет:

«В естественно-научных сочинениях Аристотеля они… изучали не природу, а самого Аристотеля, и так как взоры их с самого начала были устремлены на него, то под конец всякое изречение мудреца приобрело для них непреложность церковного догмата. От объяснения Аристотеля к объяснению природы они сами не подвинулись ни на шаг, и всякий, уклонившийся от этого учения, становился в их глазах еретиком, столь же преступным, как и человек, отрицавший церковные догматы. Схоластика смотрела на физику как на побочное занятие, и уже по этому одному нельзя было ожидать, чтобы она подвинула ее вперед…

Схоластики желали диспутировать, но не желали наблюдать, и потому им пришлось выбирать такие задачи, на разрешение которых наблюдение не могло влиять ни в каком отношении. С этой точки зрения вполне уместны споры о природе ангелов, их одежде, языке, возрасте, чинах и даже пищеварении. По несчастью, эти с виду невинные упражнения имели ту невыгоду, что они позволяли схоластике не ощущать недостатка реальных основ и, внушив ей колоссальное самомнение, дали право отрицать опыт и признавать себя компетентной в научных вопросах. Еще в начале XVII столетия некий иезуит заявил патеру Шейнеру, желавшему показать ему в зрительную трубку вновь открытые солнечные пятна: «Напрасно, сын мой, я дважды прочел всего Аристотеля и не нашел у него ничего подобного. Пятен нет. Они проистекают из недостатков твоих стекол или твоих глаз».

Но не все было таким безобидным. Известный французский математик Петр Рамус (1502–1572) попытался подвергнуть сомнению авторитет Аристотеля. Лично для него это имело печальные последствия – потерю кафедры и необходимость бежать из Парижа. Особые судьи, избранные для решения дела Рамуса, признали его самонадеянным, дерзким и неразумным человеком, а эдикт короля подтвердил, что Рамус, осмелившись порицать Аристотеля, обнаружил лишь собственное невежество. Подозревают, что его убили по наущению его научных противников при попытке вернуться в Париж и снова занять кафедру. Благо, представился прекрасный случай – Варфоломеевская ночь.

Причем Аристотеля защищали не только католики, но и протестанты. Когда Рамус просил преемника Кальвина Безу позволить ему преподавать в Женеве, то получил такой ответ: «Женевцы раз навсегда решили не отступать от взглядов Аристотеля ни в логике, ни в других отраслях знания». Лютер и Меланхтон тоже рекомендовали логику Аристотеля, хотя с меньшей горячностью, чем Беза. По их мнению, естественные причины действуют с естественной необходимостью, пока Бог не нарушит установленного порядка вещей.

Этот пример не единичен. На книгу венецианца Дж. Б. Бенедетти (1530–1590), в которой он изложил свои физические взгляды, никто не обратил внимания. Вот как это объясняет Ф. Розенбергер:

«В его время требовалось, чтобы физика излагалась по Аристотелю или, в случае крайности, когда дело шло о статических отношениях, – по Архимеду. В противном случае книга не могла рассчитывать на одобрение присяжных ученых и по возможности замалчивалась. Наш ученый, между тем, был не только отъявленным врагом Аристотеля и перипатетиков, но и отличался необыкновенной ловкостью в полемике, поэтому тем больше было оснований умалчивать о его работах».

Или вот факты из биографии Джордано Бруно (1550–1600). Он был членом ордена доминиканцев, но сомнения в Аристотеле сделали для него пребывание в монастыре невыносимым, и он бежал. Пристроился преподавать в Париже, но негодующие аристотелианцы заставили его бежать снова. Поехал в Англию. В Оксфорде, где всякий магистр или бакалавр должен был платить 5 шиллингов штрафа за любую погрешность против Аристотеля, лишь благодаря покровительству королевы Елизаветы получил позволение читать лекции, но на короткий срок.

Затем снова отправился в Париж и на большом трехдневном диспуте заявил себя по-прежнему красноречивым противником физики Аристотеля и защитником теории вращения Земли. Ясно, что после этого Париж пришлось покинуть. Затем он отправился через Марбург и Виттенберг в Гельмштедт. Но и здесь подвергся гонениям. Переселился во Франкфурт, а оттуда – в Венецию. Здесь он вскоре попал в руки инквизиции и после нескольких лет заточения был приговорен к сожжению живым.

Бруно восстал не только против Аристотеля, но и стал защитником системы Коперника. Сегодня его называют предшественником новейших натурфилософов. В декартовской теории миров, в учении Лейбница о монадах звучат там и сям отголоски мыслей Бруно, и даже Шеллинг (1775–1854) признает, что он обязан ему многим. Но это было позже. А тогда его просто сожгли.

А что мы видим сегодня в исторической науке? Разве что не жгут. Но вы попробуйте издать книгу с альтернативными версиями в издательстве, подотчетном Академии наук, или защитить диссертацию на такую тему. Это бесполезная затея, хотя альтернативные версии – сами по себе тоже факт истории, достойный изучения.

Конечно, есть ученые, понимающие, что происходит. Но основная масса настроена к новым взглядам крайне недоброжелательно.

В книге Д. А. Гранина «Эта странная жизнь» даны выдержки из письма А. А. Любищева (1890–1972) некоему деятелю, в котором Любищев – выдающийся биолог, историк и философ – характеризует работы Н. А. Морозова по истории. Дадим высказывание Любищева так, как оно приведено в книге Гранина.

«… О Чижевском – я не уверен, что вы правы, скорее склонен думать, что вы не правы. Вы пишете: «Сейчас разобрался в двух вещах: 1) чижевщина – т. е. связи эпидемических явлений с солнечной активностью. Это чудовищное очковтирательство, на каковое клюнуло Общество испытателей природы…»…Чижевского я читал немного (помню, целый том по-французски), просматривал давно. Называть человека очковтирателем и проходимцем – значит, иметь уверенность в том, что все его данные безграмотны, фальсифицированы и направлены для достижения личных, низменных целей…

Даже если его выводы сплошь ошибочны, его ни очковтирателем, ни проходимцем назвать нельзя. Возьму для примера такого автора, как Н. А. Морозов. Я читал его блестяще написанные «Откровение в грозе и буре» и «Христос» (семь томов). Морозов совершенно прав, когда пишет, что если бы теории, поддерживаемые «солидными» учеными, получали бы такое обоснование, как его, то они считались бы блестяще доказанными… Но его выводы совершенно чудовищны: Царства – египетское, римское, израильское – одно и то же. Христос отождествляется с Василием Великим, Юлий Цезарь – с Констанцием Хлором, древний Иерусалим не что иное, как Помпея, евреи – просто потомки итальянцев… и проч. Можно ли принять все это? Я не решаюсь, но отсюда не значит, что Морозов очковтиратель и проходимец.

Можно сказать, что Морозов собрал Монблан фактов, но против него можно выставить Гималаи фактов. Но ведь совершенно то же самое можно сказать, по моему глубокому убеждению, и по отношению к дарвинизму. Дарвин и дарвинисты действительно собрали Монблан фактов, гармонирующих с их взглядами, но моя эрудиция позволяет мне сказать с уверенностью, что дисгармонируют с дарвинизмом Гималаи, которые все растут и растут…»

И далее А. А. Любищев пишет: «… Могут сказать, что дарвинизм все-таки приводит к разумным выводам, а Морозов – к глупым… но не все работы Морозова приводят к нелепым выводам. Очень высоко ценят химики работу Морозова «Периодические системы строения вещества», где он предвидел нулевую группу, изотопы и еще что-то. Это, несомненно, был очень талантливый человек, но своеобразие его жизни позволило развиться лишь одной стороне его дарования – совершенно исключительному воображению – и, по-моему, недостаточно способствовало развитию критического мышления. Как же быть? Принять или отвергнуть Морозова? Ни то и ни другое, а третье: использовать как материал для построения критической гносеологии…»