Практическое прошлое - Хейден Уайт Страница 7

письма, такие как научная фантастика, «чиклит», латиноамериканские сериалы, реклама и так далее будут фикциональными, но необязательно литературными. Иными словами, фикциональное письмо иногда бывает литературным в том смысле, что в нем преобладает поэтическая функция, в то время как в других случаях фикциональное письмо – шаблонное, высокопарное или просто формализованное – является чем угодно, но только не литературой, поскольку в нем почти или полностью отсутствует поэтическая функция.

В некоторых своих прошлых эссе я часто говорил об историописании как о смеси фактов и вымысла, а в ряде других случаев даже утверждал, что историописание – особенно в форме нарратива – правильнее всего относить к разряду литературы и, следовательно, вымысла. Это создало некоторую путаницу, поскольку мне не удалось четко показать, что я использую понятие «вымысел» в том значении, которое вкладывал в него Иеремия Бентам, то есть говорю о своего рода изобретении или конструкции, основанной на гипотезе, а не о манере письма или размышления, сосредоточенной исключительно на воображаемых или фантастических сущностях. В действительности, однако, взаимоотношения между историей и литературой – это взаимоотношения между двумя видами (жанрами, модусами) письменного дискурса: историографией, исторической прозой или письмом об «истории» и художественным литературным письмом в целом. «В целом», потому что историография является жанром письма, относящимся к категории или классу художественных прозаических дискурсов.

Разумеется, не все историческое письмо является или стремится быть «художественным» в том смысле, в каком это характерно для стихотворения, мемуаров или романа. Более того, с начала XIX века большая часть исторических сочинений стала претендовать на «объективность», отказавшись от любых узнаваемых риторических приемов или украшений поэтического языка. При этом по-прежнему предполагалось, что эти сочинения «рассказывают истории» о «произошедшем в прошлом» и что хорошо выстроенный нарратив – лучший способ донести историческую истину. Итак, позвольте мне пояснить, что для меня прошлое состоит из событий и сущностей, которые когда-то существовали, но больше не существуют; что историки правильно верят в то, что к этому прошлому можно получить доступ и понять его, изучая его следы, существующие в настоящем; и что, наконец, историческое прошлое состоит из референтов тех аспектов прошлого, которые изучаются и затем репрезентируются (или демонстрируются) в жанровых сочинениях, условно называемых «историями» и признаваемых таковыми профессиональными учеными, имеющими право решать, что является «по-настоящему» историческим, а что нет.

Сказав это и фактически подведя некоторое теоретическое основание под присущее профессиональным историкам убеждение в том, что «история» и «историчность» является тем, чем их считают практикующие историки, я должен теперь отметить (и здесь я следую за поздними работами Майкла Оукшотта), что так называемое «историческое прошлое» является конструкцией и лишь тщательно отобранной версией прошлого, понимаемого как тотальность всех некогда имевших место, а ныне исчезнувших событий и сущностей, большая часть которых не оставила никаких следов своего существования63. Разумеется, именно поэтому историки все время вынуждены уточнять предмет истории: государство, нация, класс, место или территория, учреждения и так далее, о которых можно рассказать основанную на фактах (а не вымышленную) историю.

Иными словами, историческое прошлое необходимо отличать от прошлого как постоянно меняющегося целого или тотальности, частью которой оно (историческое прошлое) является.

Оукшотт предположил, что, помимо прошлого в целом и исторического прошлого, мы должны учитывать то, что он называет «практическим прошлым» отдельных лиц, групп, институтов и видов деятельности, то есть прошлое, на которое люди как индивиды или члены групп опираются для того, чтобы выносить суждения и принимать решения как в повседневной жизни, так и в экстремальных ситуациях (таких как катастрофы, стихийные бедствия, сражения, судебные и другие конфликты, в которых речь идет о выживании). Легко заметить, что в практической жизни историческое прошлое и знание этого прошлого практически бесполезны. Действительно, профессиональные историки заявляют, что их интересуют в первую очередь, если не исключительно, «историческое прошлое само по себе» или понимание прошлого в его собственных терминах и сопротивляются любой склонности делать выводы практического или утилитарного свойства из прошлого в отношении настоящего. Более того, обычно считается, что, когда профессиональный историк использует свой опыт для продвижения какого-либо действующего института или авторитетной инстанции (например, нации, государства, церкви и т. д.), он неизбежно нарушает правила объективности и бескорыстия, которые являются показателем его профессионализма как ученого.

Описания прошлого, производимые профессиональными историками, обычно претендуют на то, чтобы выявлять и нейтрализовать идеологические искажения прошлого, возникшие из‐за стремления укрепить веру в ту или иную актуальную политическую или социальную программу в силу той объективности и незаинтересованности, которую проявляет подлинно профессиональная историография. Так что какими бы ни были цели современного научного исторического исследования, оно служит практической жизни или настоящему лишь в той степени, в которой оно корректирует, нейтрализует или развенчивает искажения, мифы и иллюзии о прошлом, порожденные интересами преимущественно практического характера. Именно поэтому в современных просвещенных (секулярных или нерелигиозных) обществах существует фундаментальное противоречие между историческим и практическим прошлым. Но именно поэтому таким обществам необходим способ изложения практического прошлого, который, имея дело с тем, что обычно называют «историей», использует методы описания, анализа и презентации, похожие на те, которые культивируют профессиональные историки, прежде всего формой (нарратив), а не содержанием (фактическая информация).

В модерных западных обществах основным жанром дискурса, разработанным с этой целью (среди прочих), стал модерный реалистический роман, отличительный признак которого (как утверждал Эрих Ауэрбах) состоял в том, что в качестве своего основного и конечного референта он избирал «историю». Но в модерном реалистическом романе «история», которую подразумевал Ауэрбах, есть то «практическое прошлое», каковое профессиональные историки исключили из возможных объектов исследования по той причине, что оно оказалось непригодным для по-настоящему научного и объективного изучения.

Практическое прошлое, однако, пригодно для литературной – то есть художественной или поэтической – обработки, которая вовсе не является «фикциональной» в том смысле, что она не сводится к созданию небылиц или фантастических произведений. Литературная обработка прошлого – мы можем видеть это на примере различных модерных и модернистских романов (но также поэтического или драматического дискурса) – избирает прошлое в качестве своего конечного референта (в дискурсивной теории это называется «субстанцией его содержания»), но сосредотачивается на тех аспектах реального прошлого, с которыми не может работать историческое прошлое.

Например, политическая жизнь прошлого является традиционным предметом исторического изучения не только из‐за того, что это важная часть жизни сообщества, но также и потому, что она производит такого рода документальные свидетельства, которые делают возможной надлежащую историческую реконструкцию ее эволюции. Совершенно иначе обстоит дело с такими темами, как любовь, работа или страдания, и такого рода отношениями между ними, которые являются (или были) достаточно реальными, но доступны как объекты практического изучения только