Жан Флори - Алиенора Аквитанская. Непокорная королева Страница 70

Уничижительная оценка королевы, приведенная Гиральдом Камбрийским, впоследствии усилилась: Алиенора становится квазимифической фигурой, своего рода символом женского вероломства. Подобную оценку можно найти у Матвея Парижского, который в середине XIII в. приводит, не развивая, те же аргументы, что и Гиральд Камбрийский. Говоря о разводе Людовика и Алиеноры, он замечает, что брак этот был расторгнут по причине кровного родства супругов, но тут же добавляет, что супруга короля вела свой род от дьявола и к тому же обвинялась в прелюбодеянии — и не с кем-нибудь, а с «неверным»[622]. Вот почему, пишет Матвей Парижский, ее легко уподобить орлу разорванного союза из пророчества Мерлина: в самом деле, помимо других прелюбодеяний, она дошла до того, что согрешила с сарацином[623].

Это обвинение в прелюбодеянии с мусульманином представляет собой уничижительную амплификацию инцидента в Антиохии: Раймунда, которого все признавали отважным воином, павшего в бою с сарацинами, Матвей Парижский заменил как раз на одного из последних — ради того, чтобы подчеркнуть позорный, достойный презрения грех Алиеноры, а с ее дяди, доблестного крестоносца-мученика, снять всякое подозрение. Подобную версию привел через несколько лет, в 1260 г., Реймский менестрель, обращавшийся с этим материалом скорее как жонглер, чем как историк. Тем не менее рассказ менестреля вновь указывает на то, как воспринимали Алиенору в его время, и свидетельствует об эволюции ее «черной легенды». Менестрель рассказывает, как королева, отправившись в поход вместе со своим мужем, увлеклась Саладином, о чьей доблести, щедрости и «рыцарственности» ей доводилось слышать. В Антиохии королева уведомила его о том, что она готова покинуть короля и отречься от своей веры, если Саладин велит похитить ее. Тот послал за ней темной ночью (напомним, что в ту пору реальному Саладину было не больше двенадцати лет), но камеристка королевы разбудила Людовика, и тому в последний момент удалось перехватить и силой удержать свою супругу. Огорченная провалом своей затеи, Алиенора излила свое презрение на мужа, чьи скромные воинские качества казались ей смешными в сравнении с рыцарской доблестью Саладина. Несмотря на это, король увез ее во Францию, где бароны посоветовали ему расстаться с ней, поскольку, говорили они, «это дьявол», способный погубить короля. К тому же, добавляли они, король так и не получил от нее наследника[624]… Несмотря на изменения, которые Менестрель внес в предыдущие рассказы, невозможно не обратить внимания на справедливость его замечаний, когда он говорит, возможно, не отдавая себе отчета, о двух истинных причинах развода: об отсутствии наследника и о репутации королевы, в достаточной степени скомпрометированной, для того чтобы король предоставил ей свободу по ее собственному желанию.

В рамках нашего исследования мы не видим смысла в том, чтобы продолжать двигаться в этом направлении и анализировать более поздние легенды, превратившие Алиенору в новую Мессалину. Многие авторы уже потрудились на этой ниве[625]. Ранее я упоминал о сюжетах, имеющих отношение к мести Алиеноры своей сопернице Розамунде Клиффорд. Начиная с XIV в., история о мести Алиеноры появляется в «Лондонской хронике», многочисленных балладах и различных рассказах[626]. Далее я не стану возвращаться к этой теме и лишь замечу, что рассказы эти, как ни парадоксально, повествуют об Алиеноре, обманутой своим мужем, что, впрочем, не мешает авторам принимать сторону ее соперницы Розамунды.

В XII в. дело обстояло иначе, судя по гневной реакции епископа Гуго Линкольнского, велевшего вынести прах нечестивой любовницы короля за пределы церкви и сравнившего Розамунду с потаскухой. В балладах о мести Алиеноры бичуется не распутство королевы (которое, впрочем, не отрицается), а ее жестокость и желание отомстить, положившее конец «чистой любви» Генриха и Розамунды, любовников-прелюбодеев, которым, очевидно, отданы симпатии авторов и публики. Заметим, что сочинители принимают сторону влюбленных, а не той, что стремится сокрушить их любовь во имя общепринятой морали. Подобная реакция не была исключительной уже во времена Алиеноры: писатели и аудитория сочувствовали любовникам Тристану и Изольде, обманывавшим короля Марка, и Ланселоту с Гвиневерой, обманывавшим короля Артура. Отсюда можно говорить как о постоянной, так и о переменной величине этого явления. Постоянная величина заключается в симпатиях, которые вызывают вступившие в союз, не освященный узами брака. О переменной можно заключить из того, что в XII в., как мы увидим, Алиенора была причислена к тем, кто вступил в подобный союз, или даже отождествлена с Изольдой и Гвиневерой. Это отождествление настолько сильно, что сегодня стоит серьезно спросить себя, в какой мере Гвиневера могла вдохновлять Алиенору, или наоборот, Алиенора могла повлиять на становление легенды о Гвиневре.

Однако обвинение в распутстве, предъявленное королеве, вновь набирает силу в балладе на староанглийском языке; изданная в Шотландии в конце XVII в., она вполне могла появиться на свет гораздо раньше, хоть мы и не можем установить, когда именно. В ней говорится об Алиеноре, которая, почувствовав приближение смерти, приняла у себя короля Англии и Вильгельма Маршала, переодетых монахами, и исповедалась им. Она призналась в том, что была любовницей Вильгельма Маршала и родила от него сына, которого она любила больше всего на свете, тогда как младшего сына от своего супруга Генриха она ненавидела[627]. Другие поздние рассказы превращают Алиенору в любовницу ее дяди Рауля де Фе, ее коннетабля Сальдебрейля и прочих персонажей. Такие произведения черпают сведения из поздних источников, которые лишь «приукрасили» скандальную репутацию королевы, утвердившуюся за ней, как мы видим, еще до середины XIII в. Разве не сообщает Этьен де Бурбон о том, что ему довелось услышать о королеве Франции (он не называет ее имени, но речь в этом случае может идти только об Алиеноре), — о том, что она была готова отдаться мэтру теологии XII в. Жильберу де ла Поре, ловко отклонившему это предложение? Родившийся в 1075 г., в 1127 г. Жильбер был канцлером капитула Шартра, в 1142 г. стал епископом Пуатье и умер спустя двенадцать лет. В своем трактате о примерах, составленном между 1250 и 1261 гг., Этьен де Бурбон описывает эту сцену в следующих словах:

«Я слыхал такую историю: одна королева Франции возжелала мэтра, известного под именем Жильбер де ла Поре. Велев ему явиться, она бросилась на него, воспользовавшись следующим предлогом: увидев, что у мэтра красивые руки, она сказала ему, взяв его за руки: „О, эти пальцы были бы достойны сжимать мои чресла”»[628].

Эти поздние досужие вымыслы, разумеется, не содержат в себе какой-либо исторической ценности относительно событий, о которых повествуют. Зато они красноречиво свидетельствуют, как быстро и широко распространялась дурная слава о королеве — особенно в том, что касалось ее супружеской неверности и чувственного желания мужчин, пусть даже из числа духовенства. Последующая традиция, стремясь подорвать уважение к Алиеноре и ее роду, опорочила ее еще сильнее — особенно после смерти королевы, в тот момент, когда многие хронисты и писатели, отвернувшись от Плантагенетов, стали прославлять капетингский двор. Однако не следует заходить в этом отношении слишком далеко, приписывая эту тенденцию исключительно злонамеренным замыслам хронистов и пропагандистским целям. Исследованный нами материал позволяет утверждать, что еще при жизни Алиеноры некоторые авторы уже сомневались в целомудрии королевы, предполагая, что она могла изменить Генриху II, как ранее она уже изменила Людовику VII в Антиохии. Следовательно, нужно еще более пристально изучить древнейшие свидетельства, упоминавшие об инциденте в Антиохии уже при жизни королевы. Ибо именно они могут стоять у истоков ее «черной легенды».

Первые свидетельства

Одно из самых первых свидетельств об инциденте в Антиохии хранит об этом происшествии глухое, но крайне красноречивое молчание: речь идет о рассказе Эда Дейского, которому Сугерий повелел докладывать о поведении Людовика VII во время крестового похода. Тот исполнил порученное ему дело на совесть, не упустив случая подчеркнуть набожность короля, его храбрость, стойкость, мудрость и доброжелательность. Однако в той версии, которая дошла до нас, рассказ этого монаха, входившего в ближнее окружение короля, неожиданно обрывается — в тот самый миг, когда после множества перипетий, описанных подробнейшим образом, супружеская чета, целая и невредимая, наконец прибывает в Антиохию. На этом повествование заканчивается: ни слова о приеме, оказанном супругам Раймундом Антиохийским, ни слова о пребывании короля в этом городе, о продолжении крестового похода или о непростом возвращении во Францию. А ведь ничто не могло помешать Эду продолжить свой рассказ — ни расстояние, ни опала, ни смерть: монах оставался рядом с королем на всем протяжении его «паломничества» и, вернувшись во Францию, в 1151 г. сменил Сугерия во главе аббатства Сен-Дени, где он и скончался через одиннадцать лет. Итак, Эд был прекрасно осведомлен о событиях в Антиохии, и его молчание относительно фактов, о которых он должен был рассказать, очевидно, является обдуманным решением: не следовало очернять репутацию короля, поведав о событии, которое автор не смог бы проигнорировать или выкинуть из текста, если бы продолжил свой рассказ. Итак, пересматривая свое сочинение, автор решил закончить повествование на прибытии короля в Антиохию.