Константин Романенко - "Если бы не сталинские репрессии!". Как Вождь спас СССР. Страница 72

Впрочем, в вопросах политики у заговорщиков был более опытный руководитель, чем заместитель наркома обороны. На процессе состоялся и такой диалог между председателем суда Ульрихом и подсудимым.

«Председатель. Как организован был центр военной организации, по чьей директиве и какие задачи это центр ставил?

Тухачевский. Центр составился, развиваясь, неодновременно. В центр входили помимо меня — Гамарник, Каменев С. С., Уборевич, Якир, Фельдман, Эйдеман, затем Примаков и Корк. Центр не выбирался, но названная группа наиболее часто встречалась.

Председатель. С какого года принимал участие в этом центре Гамарник?

Тухачевский. С 1934 г.

Вопрос. Чем Вы объясняете, что в Ваших показаниях фамилия Гамарника сначала не упоминалась?

Тухачевский. Я сначала не все показывал следствию, о чем я сказал. В дальнейшем я показывал все...

Председатель. Какие были взаимоотношения внутри центра между Вами и Гамарником? Вы считались руководителем!

Тухачевский. Я был по западным делам, Гамарник по восточным.

Председатель. Значит, Вы были руководителем организации по западному театру военных действий. Но кто чей признавал авторитет? Вы Гамарника или Гамарник Ваш?

Тухачевский. Я бы сказал, что здесь было как бы двоецентрие.

Председатель. Вы считаете себя руководителем центра? Это проходит красной нитью по всем показаниям.

Тухачевский. Гамарник вступил в центр позже, но авторитет его был выше, чем у меня»[98].

Могли ли после таких признаний у членов суда возникнуть сомнения в наличии заговора? Впрочем, у судей было достаточно материала для оценки вины подсудимых. Корк начал свои признания заявлением: «Я попросил бы, гр-н председатель, позволить мне вкратце... рассказать то, что мне известно как члену центра то, что я делал. Я думаю, это будет полезно не только суду, но и всем тем командирам, которые здесь присутствуют». Его «краткая» разоблачительная речь «заняла 20 листов стенограммы суда».

Примаков заявил, что он «прошел все стадии борьбы с партией, вплоть до вооруженного восстания». На вопрос председательствующего: «На какие силы Вы рассчитывали? Ведь с вами танковая бригада не пошла. Вы завербовали только командира бригады» — он ответил молчанием. Заискивающую готовность к даче показаний демонстрировал Фельдман, его выступление заняло 12 листов стенограммы. Гнетущая атмосфера царила и в зале, где сидели приглашенные, и за барьером, где находились обвиняемые.

Запасной член суда командарм 1-го ранга И. Белов так описал свои впечатления в записке Ворошилову: «Глаза всей этой банды ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной подлости сидящих на скамье подсудимых. Облик в целом у каждого из них... был неестественный.

Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лица был так называемый землистый... Тухачевский старался сохранить свой «аристократизм» и свое превосходство над другими... Пытался он демонстрировать и свой широкий оперативный кругозор. Он пытался бить на чувства судей некоторыми напоминаниями о прошлой совместной работе и хорошим отношением с большинством из состава суда. Он пытался и процесс завести на путь (оценки) его роли, как положительной, и свою предательскую роль свести к пустячкам...

Уборевич растерялся больше первых двух. Он выглядел в своем штатском костюмчике, без воротничка и галстука, босяком... Корк хотя и был в штатском, но выглядел как всегда по-солдатски... Фельдман старался бить на полную откровенность. Упрекнув своих собратьев по процессу, что они как институтки боятся называть вещи своими именами, занимались шпионажем самым обыкновенным, а здесь хотят превратить это в легальное общение с иностранными офицерами.

Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он с трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал... Путна только немного похудел, да и не было обычной самоуверенности в голосе...

Последние слова все говорили коротко. Дольше тянули Корк и Фельдман. Пощады просили Фельдман и Корк. Фельдман даже договорился до следующего: «Где же забота о живом человеке, если нас не помилуют». Остальные все говорили, что смерти мало за такие преступления... Клялись в любви к Родине, к партии, к вождю народов т. Сталину...»

Пожалуй, наиболее ярким было последнее слово Примакова. Его зафиксировала сохранившаяся стенограмма: «Я должен сказать последнюю правду о нашем заговоре... Из кого состоит заговор? Кого объединило фашистское знамя Троцкого? Оно объединило все контрреволюционные элементы, все, что было контрреволюционного в Красной Армии...

Какие средства выбрал этот заговор? Все средства: измена, предательство, поражение своей страны, вредительство, шпионаж, террор. Для каких целей? Для восстанов­ления капитализма.

Какие же силы собрал заговор для того, чтобы выполнить этот план? Я назвал следствию больше 70 человек — заговорщиков, которых я завербовал сам или знал по ходу заговора... Я составил себе суждение о социальном лице заговора, т. е. из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр заговора.

Состав заговора из людей, у которых нет глубоких корней в нашей Советской стране потому, что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого персонально есть семья за границей. У Якира — родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича — в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман связан с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной...»

Любопытно, что Тухачевский был единственным, кто перед судом не стал писать покаянное письмо Сталину и не просил о пощаде. Что это? Подтверждение признания своей вины? Или осознание безнадежности такой затеи? Наверное, и то и другое. Однако существует еще одна, чисто психологическая причина. Несмотря на фрондерство и заскоки, именно Сталин способствовал возвышению Тухачевского и прощал ему многое. И, организовав заговор, амбициозный военный фактически не просто предал Вождя — он совершил подлость. Глава заговорщиков не мог не осознавать моральной подоплеки своих действий. Видимо, поэтому, пытаясь заслужить прощение, он с та­кой скрупулезностью сдал всех соучастников измены. Однако у него хватило ума понять, что просьба о помиловании выглядела бы лицемерием.

Поэтому, сохраняя остатки респектабельности, свои покаянные мысли Тухачевский высказал в последнем слове: «Я хочу сделать вывод, что в условиях победы социализма в нашей стране всякая группировка становится антисоветской группировкой. (...)

Всякая антисоветская группировка сливается с гнуснейшим троцкизмом, гнуснейшим течением правых. А так как базы для этих сил нет в нашей стране, то волей- неволей эти группировки скатываются дальше, на связь с фашизмом, на связь с германским генеральным штабом. Вот в чем гибель этой контрреволюционной работы, которая по существу была направлена к реставрации капитализма в нашей стране.

Я считаю, что в такой обстановке, как сейчас, когда перед советской страной стоят гигантские задачи по охране своих границ, когда предстоит большая, тяжелая и изнурительная война, в этих условиях не должно быть пощады врагу. Я считаю, что наша армия должна быть едина, сколочена и сплочена вокруг своего наркома Климентия Ефремовича Ворошилова, вокруг великого Сталина, вокруг народа и нашей великой партии.

Я хочу заверить суд, что полностью, целиком оторвался от всего того гнусного, контрреволюционного и от той гнусной контрреволюционной работы, в которую я вошел... Я хочу сказать, что я Гражданскую войну провел как честный советский гражданин, как честный красноармеец, как честный командир Красной Армии. Не щадя своих сил, дрался за Советскую власть. И после Гражданской войны делал то же самое.

Но путь группировки, стащившей меня на путь подлого правого оппортунизма и трижды проклятого троцкизма, который привел к связи с фашизмом и японским генеральным штабом, все же не убил во мне любви к нашей армии, любви к нашей советской стране, и, делая это подлое контрреволюционное дело, я тоже раздваивался...

Преступление настолько тяжело, что говорить о пощаде трудно, но я прошу суд верить мне, что я полностью открылся, что тайн у меня нет перед советской властью, нет перед партией. И если мне суждено умереть, я умру с чувством глубокой любви к нашей стране, к нашей партии, к наркому Ворошилову и великому Сталину»[99].

Нужны ли комментарии к сказанному Тухачевским практически на пороге эшафота? Перед смертью не лгут. Он признался в измене и раскаялся. Возможно, что в душе он все же рассчитывал на снисхождение, но мог ли суд принять во внимание раскаяния заговорщиков? В 23 часа 35 минут 11 июня председательствующим Ульрихом был оглашен приговор. Все восемь подсудимых приговаривались к расстрелу «с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества и лишением присвоенных им воинских званий». В ночь на 12 июня Ульрих подписал предписание коменданту Военной коллегии Верховного суда СССР Игнатьеву — немедленно привести приговор о расстреле в исполнение. Акт о расстреле был подписан присутствовавшими при исполнении приговора Вышинским, Ульрихом, Цесарским, а также Игнатьевым и комендантом НКВД Блохиным.