Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика - Анна Наумовна Ардашникова Страница 74

просвещенных. Каждый вечер здесь устраивались пиршества, украшением которых были присутствовавшие на них красноречивые ученые… Исфахан стал свидетелем расцвета талантов главным образом поэтических. Соловьи воспевали друг друга в газелях, которые с большим пылом читались на меджлисах». После смерти Моштага и прихода к власти нового наместника Ага Мухаммада Ренани, отличавшегося нелюбовью к поэзии и скупостью, деятельность исфаханского поэтического кружка, по существу, прекратилась, а многие участники покинули город.

Диван Моштага дает достаточно яркое представление о начавшейся в первой половине XVIII в. стилистической ломке персидской поэзии. В собрании стихов преобладают газели (325), также представлены касыды (4), расположенные после раздела газелей, строфические формы (тарджи‘банд – 2, таркиббанд – 2), кыт ‘а– хронограммы (52) и четверостишия – руба‘и (222).

Ориентируясь на канонические образцы, в своем лирическом творчестве Моштаг использует сложившийся аллегорический язык и следует традиционной тематике газели XIII–XIV вв., однако тональность его стихов, как и интерпретация многих мотивов, существенно отличаются от классической нормы. Показательно в этом отношении стихотворение Моштага с радифом «не вышло», «не получилось» (нашод), в котором присутствуют ключевые мотивы лирического репертуара, однако данные в противительной интерпретации – все традиционные цели героя любовно-мистической газели декларируются как недостижимые:

Сказал я: «Благодаря терпению дела придут в порядок» —

                                                                                          не получилось…

«Счастливая звезда и судьба подчинятся приказу» —

                                                                                          не получилось…

Или душа из силков неверия ее пушка освободится —

                                                                                          не освободилась,

Или тот, рожденный европейцем, станет мусульманином —

                                                                                          не получилось.

Или меня, как свечу, убьет огонь разлуки с тобой – не убил,

Или банная топка разлуки в цветник превратится —

                                                                                          не получилось…

Или сердце само найдет путь в квартал свидания с тобой —

                                                                                          не нашло,

Или влечение к тебе станет движущейся цепью —

                                                                                          не получилось…

Образ движущейся цепи, видимо, отсылает к одному из кульминационных эпизодов истории Маджнуна, которого ради свидания с возлюбленной нищенка ведет на цепи, как пленника, к становищу Лайли. Возможно также, под движущейся цепью имеются в виду локоны подруги. Интересно, что сугубо традиционный мотив вероотступничества из-за любви к прекрасному кумиру (христианке, христианину – у Моштага «европейцу») претерпевает у Моштага двойную трансформацию. В классическом варианте мотива герой-влюбленный должен отказаться от истинной веры ислама ради поклонения идолам или обращения в веру возлюбленной. Здесь перейти в ислам должна возлюбленная, однако и этого не происходит. Возможно, газель содержит намек на конец истории о шейхе Санʻане и христианке: у ʻАттара в «Беседе птиц» героиня этого вставного рассказа в финале становится мусульманкой, произносит формулу шахады и умирает на глазах у шейха, исчезая в его любви.

Подчеркнем, что поэт называет объект любви «рожденным европейцем» (фаранг-заде), что можно воспринять и как рудимент поэзии индийского стиля, где впервые появляется это слово, и как отклик на новую историческую обстановку.

Сходный прием положен в основу другой газели, в которой переосмыслению подвергаются как общие и весьма распространенные мотивы, так и индивидуально-окрашенные, отсылающие к творчеству ‘Абдаллаха Ансари (XI в.), Хайама (XII в.), Хаджу Кермани (XIII в.), Хафиза (XIV в.):

Я весел в углу одиночества, не ищите меня, не ищите!

Мне хорошо с моей болью, о лекарстве не говорите мне,

                                                                                          не говорите!

Иного савана, кроме крови, не надо убиенным мечом любви.

Я – жертва кинжала любви. Не омывайте меня, не омывайте!

Если из праха жертвы любви вырастет роза, скажите,

Что от меня исходит запах крови. Не вдыхайте его,

                                                                                          не вдыхайте!

Я болен любовью, и моя смерть – это новая жизнь.

Если я умру, горько меня не оплакивайте, не оплакивайте!

Рассказы о цветнике заставят рыдать птицу в клетке.

Я скиталец. О родине ни слова мне не говорите, не говорите!

Погибшему за любовь подобают погребальные носилки

                                                                                          в крови.

О тюльпаны, о розы, из моего праха не растите, не растите!

Потерялся Моштаг в степи любви и говорит:

«Я – Потерянный на дороге любви, не ищите меня,

                                                                                          не ищите!»

В последнем бейте стихотворения упомянут постоянный эпитет «потерянный» (гомгаште), относящийся к популярному в классической газели образу Йусуфа. Помимо изменения содержательной составляющей мотива – призыва не искать Йусуфа, Моштаг меняет коннотацию образа. «Потерянный» Йусуф одновременно оказывается и объектом мистических поисков как зримое воплощение божественной красоты, и участником этих поисков, потерявшимся на пути к Богу.

Традиционная суфийская тема страданий в любви абсолютизируется у Моштага благодаря призывам не совершать привычных для канона лирической поэзии действий (не искать лекарства от боли, не омывать тело жертвы любви, не утешать скитальца вестью с родины и т. д.). Суфийский подтекст и религиозный пафос газели усиливается благодаря уподоблению жертвы любви мученику, отдавшему жизнь во имя веры, а также благодаря использованию мотива произрастания тюльпана из крови погибшего, что в первую очередь ассоциируется в позднесредневековой персидской поэтике с жертвами Кербелы. Мотив произрастания цветка из крови погибшего героя имеет в Иране давнюю традицию и возникает еще в эпических сказаниях – это цветок, выросший на месте убийства Сийавуша, где пролилась его кровь, и именуемый «кровь Сийавуша». Видимо, в данном случае сближение исламской и доисламской образности и вектора развертывания мотива в героическом эпосе, мистической и шиитской традициях базируется на общей идее мученичества. Употребление определенной религиозной лексики (шахид) и намек на особенности погребального ритуала (обычай не совершать омовения тела жертвы за веру) и сообщают газели специфический шиитский оттенок, достаточно отчетливый, если учитывать, какую роль в Иране, начиная с сафавидского времени, играл культ шиитских мучеников.

Апология мученичества во имя любви является одним из наиболее характерных мотивов лирики Моштага, на что, в частности, указывает многократное использование в различных контекстах слова «кровь». Есть даже целая газель, в которой рифма украшена радифом «сплошь кровь» (хаме хун-аст). Ранее эта особенность лирического переживания мистической любви обнаружила себя в газелях мастеров индийского стиля. В поэзии XVIII в., несмотря на декларативный отказ представителей движения Базгашт следовать манере непосредственных предшественников, эта тональность в описания любовного чувства не только сохраняется, но и становится доминирующей.

Подчеркнуто восторженное восприятие лирическим героем своей жертвенности в любви, по всей видимости, является следствием смыкания двух форм мусульманской духовности – суфизма и шиизма. Впервые оно заявило о себе в практике братства сафавийе, чья деятельность привела к власти в Иране в 1501 г. династию Сафавидов, объявившую ислам шиитского толка государственной религией. Именно шиитское мировосприятие акцентировало в репертуаре суфийской газели мотивы мученичества на пути любви к Богу: