Михаил Геллер - Утопия у власти Страница 75

На «втором этаже» советской внешней политики с лета 1928 года осуществляются решения Шестого конгресса Коминтерна, объявившего, что «враг слева», что главный враг — «социал-фашисты». Выражение это, пущенное в обиход Зиновьевым в 1922 соду, означало не только, что социал-демократы, социалисты, были главным врагом рабочего класса, но и то, что фашисты и национал-социалисты, получившие в 1930 году 6,5 млн. голосов, не были серьезным врагом. Рост нацизма рассматривался Москвой скорее, как феномен положительный. Он свидетельствовал по мнению лидеров Коминтерна, о том, что массы теряют свои парламентские и демократические иллюзии. С другой стороны нацисты были врагами западных демократии и не могли — по мнению Сталина — придерживаться прозападной ориентации. В 1931 году Сталин спросит члена Политбюро КПГ Гейнца Неймана: «Не думаете ли вы, что если в Германии придут к власти националисты, они будут заниматься только Западом, так, что мы сможем свободно строить социализм?» Коммунистическая партия Германии получает директиву вести беспощадную борьбу с социал-демократами, в особенности с ее левым крылом. Коммунисты, подчиняясь приказу Москвы, нередко объединяют силы с нацистами для борьбы с социалистами. Причем немецкие коммунисты меняют свою тактику мгновенно — еще вчера линией партии был лозунг Неймана: бей фашиста всюду, где его встретишь. Сталин, решив изменить политику, вызывает в Москву трех членов Политбюро — Тельмана, Неймана, Реммеле. Вернувшись они дают приказ: враг — социал-демократы.

Среди историков распространена версия, что Сталин, прокладывая путь к победе Гитлера, исходил из убеждения, выраженного в формуле: победа Гитлера сегодня — победа коммунистов завтра. Лозунг такой имел распространение в коммунистических кругах в Германии в начале 30-х годов. Политика Сталина в отношению Германии складывалась из трех элементов. Прежде всего из ненависти к социал-демократии. Но чувство это не было личной фобией Сталина. Его разделяли все большевики, в том числе и Троцкий. Он был, правда, против использования термина «социал-фашист», но одновременно выступал против союза с партиями и организациями, которые не порвали с реформизмом и хотят возрождения социал-демократии. Отношение Сталина и Троцкого к социал-демократии и нацизму в 30-е годы убедительно демонстрирует разницу между двумя наследниками Ленина и не менее убедительно показывает, что подлинным ленинцем был Сталин. С 1931 по 1941 годы Сталин, не стесняясь ничем, не останавливаясь ни перед чем, руководствуясь только своими интересами, по крайней мере четырежды меняет свою политику на 180°. В июне 1933 года, уже после прихода Гитлера к власти журнал «Коммунистический интернационал» высмеивал предложение «австро-марксистов» заключить союз с демократиями»: «Австро-марксизм предлагает СССР заключить союз с „великими демократиями“ в международном масштабе для борьбы с фашизмом... Социал-фашизм советует пролетариату СССР заключить союз с „демократической“ Францией и ее вассалами против немецкого и итальянского фашизма. Социал-фашисты делают вид, что забывают о существовании французского, британского и американского империализма». Менее чем через год «пролетариат СССР» поступил именно так, как советовали ему «австро-марксисты». Но Троцкий и в 1938 году продолжал утверждать: «И действительно, что бы мог означать блок империалистических демократий против Гитлера? Новое издание версальских кандалов, даже еще более тяжелые, еще более кровавые, еще более невыносимые... Бороться против фашизма в союзе с империализмом это тоже самое, что бороться в союзе с дьяволом против его рогов и когтей». В 1938 году Сталин — союзник демократии, и Троцкий беспощадно его критикует за измену делу пролетариата и мировой революции. Но в июне 1940-го Троцкий остается на своей позиции: «Социалист, который выступает сегодня в защиту «отечества» играет такую же реакционную роль, как вандейские крестьяне, которые пошли защищать феодальный строй, то есть свои собственные узы». И в этот момент Троцкий оказался в одном лагере со Сталиным, который успел дважды переменить лагерь и был с 1939 года в союзе с Гитлером. Троцкий оставляет впечатление часов, остановившихся в 1917 году, а Сталин — часов, которые движутся туда, куда хочет их хозяин. Причем и Троцкий, и Сталин утверждают, что их часы показывают верное время, ибо идут по законам Истории.

Вражда к социал-демократии — первый из элементов политики Сталина по отношению к Германии. Второй элемент — убеждение, что нацисты — это националисты, для которых главный враг — Версальская система. Карл Радек пытался в 1923 году использовать рождавшуюся нацистскую партию, как силу, разрушавшую Веймарскую республику, и тем самым способствовавшую коммунистической революции. Радек дал нацистам их первого героя — расстрелянного французами в оккупированном Руре Шлагетера, — произнеся в его честь знаменитую траурную речь, одобренную Сталиным и Зиновьевым. Радек высказывал убеждение лидеров Коминтерна, что «огромное большинство национально-мыслящих масс принадлежат не к лагерю капиталистов, а к лагерю рабочих», что «сотни Шлагетеров» придут в лагерь революции. Гитлер, в свою очередь высказывал своим товарищам убеждение, что из коммуниста всегда может получиться хороший нацист, а из социал-демократа — никогда. Наконец, третий элемент — страх перед приходом коммунистов к власти в Германии. На Четвертом конгрессе Коминтерна Зиновьев говорил: «Мы хорошо знаем, что всего через несколько лет многие промышленные страны нас перегонят и займут первое место в Коминтерне и тогда мы, как говорил товарищ Ленин, станем отсталой советской страной среди развитых советских стран». Зиновьев как будто против такой перспективы ничего не имел. Категорически против был Сталин. Первого места в Коминтерне он уступать никому не намеревался.

В 30-е годы появляется новый важный фактор на внешнеполитической сцене: просоветское мировое общественное мнение. Обработка общественного мнения Запада начинается сразу же после Октябрьской революции. О ее результатах пишет американский журналист Джордж Попов в книге ЧК, в которой рассказывает о своем аресте в 1922 году: «Один из величайших политических успехов московских деспотов — это такая обработка мировой общественности, что каждый, кто осмеливается говорить о недостатках, причем неоспоримых, советского государства, объявляется „антибольшевиком“ и обвиняется в отсутствии объективности». В глазах западной интеллигенции, мировой экономический кризис превращает Советский Союз — страну пятилетки — в рай на земле. Артур Кестлер, посетивший Советский Союз в 1932—33 гг. и писавший о нем так же восторженно, как и все другие западные писатели, журналисты, бизнесмены, гораздо позднее, сводя в автобиографии счеты с прошлым, заметил: «Если бы сама История была сторонницей коммунизма, она не смогла бы так ловко синхронизировать самый тяжелый кризис западного мира и первую фазу русской промышленной революции. Контраст был так силен, что неминуемо вел к выводу: они — будущее, мы — прошлое». Хаосу западной экономики противопоставлялось советское планирование, миллионам западных безработных — отсутствие безработицы в Советском Союзе. Термин «железный занавес» вошел в общее употребление после выступления Черчилля в Фултоне в 1946 году. До него употреблял это выражение Геббельс. Впервые использовал его Василий Розанов в 1917 году: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. — Представление окончилось. Публика встала. — Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось». Для Розанова железным занавесом была революция, прервавшая Русскую историю. В этом же смысле употребляет термин эмигрантский публицист С. Поляков в 1921 году. В 1930 статья «Железный занавес» появляется в «Литературной газете». Лев Никулин начинает ее словами: «Когда на сцене пожар, сцену отделяют от зрительного зала железным занавесом. С точки зрения буржуазии, в Советской России 12 лет кряду длится пожар. Изо всех сил нажимая на рычаги там стараются постепенно опустить железный занавес, чтобы огонь не перекинулся в партер». В Советском Союзе бушевал пожар. В 1930 г. он пожирал миллионы людей — Запад ничего не знал об этом, ибо не хотел знать. Конец НЭПа и «великий перелом» означали, в частности, прекращение всех не полностью контролируемых связей с остальным миром, которые были еще возможны во второй половине 20-х годов. Но отделение Советского Союза от остального мира железным занавесом было возможно лишь при соучастии Запада. Было несложно изолировать советский народ: строжайшая цензура, запрещение частных выездов, переписки с заграницей, бесед с иностранцами, непрекращающаяся пропаганда. Кестлер был несколько удивлен, когда ему — немецкому коммунисту, советские граждане задавали вопросы о положении на Западе: Когда вы ушли с работы в буржуазном журнале, забрали ли у вас продуктовые карточки и выгнали ли вас с квартиры? Какова средняя цифра французских рабочих, ежедневно умирающих с голоду? Каким образом западные коммунисты смогли предотвратить интервенцию против СССР, которую готовит монополистический капитал с помощью социал-фашистских изменников? Кестлер добавляет, что вопросы ему задавали (одни и те же во всех городах, которые он посетил) на неорусском, джугашвилиевском языке. Невежество советских граждан было результатом совместных усилий «органов» и пропаганды. Но десятки книг, сотни и сотни статей, написанных о Советском Союзе французскими, немецкими, английскими, американскими демократами, либералами, консерваторами, получившими разрешение совершить прогулку по стране, строящей социализм, укрепляли железный занавес с западной стороны: не позволяли Западу узнать правды об СССР. В обмане участвовали и журналисты, подолгу жившие в Советском Союзе, такие, например, как многолетний корреспондент Нью-Йорк Тайме в Москве Уолтер Дюранти. По самым разным соображениям: нежелание обидеть советские власти, нежелание прослыть «необъективным», желание следовать политике своего правительства — западные корреспонденты скрывали факты, искажали их, фальшиво их интерпретировали. Именно с их помощью от мира был скрыт голод 1931—33 годов, его чудовищные размеры.