Василий Сиповский - История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1 Страница 77

Онъ самъ потомъ говорилъ, что отъ этихъ идей тогда "освирѣпѣлъ, опьянѣлъ", разсыпалъ "неистовыя проклятія" на благороднаго Шиллера за то, что тотъ призывалъ борьбой защищать права человѣчества: "я сорвался съ цѣпи и побѣжалъ благимъ матомъ" — разсказываетъ Бѣлинскій. Когда онъ познакомился съ гегелевской "философіей религіи" и «права», усвоилъ себѣ его историческое міросозерцаніе — онъ всѣ эти идеи принялъ открытой душой — по его словамъ: "новый міръ" ему открылся…

"Все дйствительное разумно".

"Сила есть право — и право есть сила", — писалъ онъ. "Нѣтъ, не могу описать тебѣ, съ какимъ чувствомъ услышалъ я эти слова — это было освобожденіе! Я понялъ идею паденія царствъ, законность завоевателей! я понялъ, что нѣтъ дикой матеріальной силы, нѣтъ владычества штыка и меча, нѣтъ произвола, нѣтъ случайности! — и кончилась моя опека надъ родомъ человѣческимъ, и значеніе моего отечества предстало мнѣ въ новомъ видѣ… Слово "дѣйствительность" сдѣлалось для меня равнозначительно слову «Богъ»… Это и былъ тотъ моментъ, когда Бѣлинскій увѣровалъ, что все дѣйствительное разумно. "Я гляжу на дѣйствительность, говоритъ онъ, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственнынъ восторгомъ, сознавая ея разумность". По его словамъ, онъ сближается теперь даже съ пошляками, — "мнѣ уже не душно въ ихъ кругу, они уже интересны для меня объективно" — "всякій правъ и никто не виноватъ; нѣтъ ошибочныхъ мнѣній, a есть моменты духа. Ето развивается, тотъ интересенъ каждую минуту, даже во всѣхъ своихъ уклоненіяхъ отъ истины"; "требуя отъ каждаго именно только того, чего отъ него можно требовать, я получаю отъ него одно хорошее и ничего худого… Надо по внѣшности своей походить на всѣхъ!" говоритъ онъ, покоренный «фаталистическимъ» ученіемъ Гегеля, который личности, герою, единицѣ мало отводитъ мѣста въ исторіи, a массу, толпу — дѣлаетъ основой міровой эволюціи.

"Чистое искусство".

Увлекается теперь Бѣлинскій "чистымъ искусствомъ". Одинъ изъ его друзей, Панаевъ, такъ характеризуетъ его: "Увлекшись толкованіями гегелевой философіи и знаменитою формулою, извлеченною изъ этой философіи, что все дѣйствительное разумно", — Бѣлинскій проповѣдывалъ о примиреніи въ жизни и искусствѣ. Онъ дошелъ до того (крайности были въ его натурѣ!), что всякій общественный протестъ казался ему преступленіемъ, насиліемъ… Онъ съ презрѣніемъ отзывался о французскихъ энциклопедистахъ XVIII столѣтія, о критикахъ, не признававшихъ теоріи "искусства для искусства", о писателяхъ, стремившихся къ новой жизни, къ общественному обновленію; онъ съ особеннымъ негодованіемъ и ожесточеніемъ отзывался о Жоржъ-Зандъ. Искусство составляло для него какой-то высшіе, отдѣльный міръ, замкнутый въ самомъ себѣ, занимающійся только вѣчными истинами и не имѣвшій никакой связи съ нашими житейскими дрязгами и мелочами… Истинными художниками почиталъ онъ только тѣхъ, которые творили безсознательно. Къ такимъ причислялись Гомеръ, Шекспиръ и Гёге. Шиллеръ не подходилъ къ этому воззрѣнію, и Бѣлинскій, нѣкогда восторгавшійся имъ, охлаждался къ нему по мѣрѣ проникновенія своею новою теоріею".

Журнальная дѣятельность Бѣлинскаго.

Всѣ эти новыя знанія Бѣлинскій приложилъ скоро къ дѣлу. Въ это время его участіе въ журналахъ дѣлалось все болѣе серьезнымъ, в въ 1834 году, черезъ два года послѣ изгнанія взъ университета, печатаетъ онъ свою большую критическую статью "Литературныя мечтанія". Здѣсь онъ широко примѣняетъ и свои философскіе взгляды, и свои знанія русской литературы. Съ этой работы начинается серьезная литературная дѣятельность Бѣлинскаго. Этой дѣятельностью онъ добываетъ себѣ средства къ существованію, подвергая свою судьбу каждый день тѣмъ случайностямъ, которыя въ то суровое время мѣшали свободному существованію русской журналистики. Послѣ напечатанія писемъ Чаадаева журналъ Надеждина «Телескопъ», которымъ жилъ Бѣлинскій, оказывается закрытымъ; юному критику приходилось искать новаго источника доходовъ. Но философъ, признавшій, что "все дѣйствительное разумно, еще не унывалъ, — онъ пожилъ въ деревнѣ своего друга Бакунина, побывалъ на Кавказѣ. Ненадолго онъ устроился, было, въ "Московскомъ Наблюдателѣ", но и этотъ журналъ оказался недолговѣчнымъ, и Бѣлинскому приходилось пользоваться поддержкой друзей — В. Боткина, К. Аксакова, Ефремова. "И именно въ эти тяжкіе годы Бѣлинскій жиль стремленіями къ "абсолютной жизни", теоретически доказывалъ «разумную», «прекрасную» дѣйствительность" (Пыпинъ).

Въ поискахъ денегъ, онъ сочинилъ даже грамматику, но она не пошла на книжномъ рынкѣ и не доставила денегъ. Бѣлинскій продолжаетъ жить "въ долгъ".

Вліяніе Герцена на міросозерцаніе Бѣлинскаго.

Въ 1837 году онъ встрѣтился съ Герценомъ, вернувшимся въ Москву изъ ссылки. Герценъ, жившій тогда горячими политическими интересами, былъ пораженъ происшедшей съ Бѣлинскимъ перемѣной, — они сразу разошлись послѣ первой же словесной стычки, но диспуты ихъ продолжались. Герценъ самъ изучилъ Гегеля и по своему сталъ толковать нѣкоторыя его «истины». Бѣлинскій, бредившій Гегелемъ, стоялъ за свой политическій "квіетвзмъ", за эстетическое пониманіе цѣлей поэзіи, за разумность дѣйствительности… Быть можетъ, горячія, возмущенныя рѣчи Герцена уже послѣ перваго свиданія заронили вскру сомнѣнія въ душу Бѣлинскаго, такъ какъ, хотя онъ и долго, въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, не уступалъ своему оппоненту, тѣмъ не менѣе, онъ понемногу сталъ охладѣвать къ своей философіи и, "утомившись отвлеченностью", сталъ "жаждать сближенія съ дѣйствительностью".

Бѣ;линскій въ Петербургѣ. Новые идеалы Бѣлинскаго.

Въ концѣ 1839 года онъ переселяется въ Петербургъ, чтобы вести критическій отдѣлъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" Краевскаго. Въ первые годы онъ проводитъ еще свои гегеліанскіе взгляды ("Очерки Бородинскаго сраженія", "Менцель, критикъ Гёте", "Горе отъ ума"), но уже съ конца 1839 года начинается въ жизни Бѣлинскаго періодъ сомнѣній въ истинѣ своихъ взглядовъ, подготовляется переворотъ, и въ серединѣ 1840 года онъ рѣзко мѣняетъ свои «примирительные» взгляды на "протестующіе". Въ письмахъ своихъ онъ пишетъ теперь слѣдующее: "Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дѣйствительностью! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человѣчества, яркая звѣзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія!" Теперь всѣ "цѣнности", въ глазахъ Бѣлинвскаго, сразу переоцѣниваются: Гёте оказывается "отвратительною личностью", Жоржъ-Зандъ сдѣлалась «апостоломъ», героиней. Больше всего достается теперь "дѣйствительности". Бѣлинскій называетъ ее «палачомъ», «пошлостью», «гнусностью»: борьба съ жизнью опять окрылила его: "въ душѣ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убѣжденія", — пишетъ онъ въ одномъ письмѣ. Онъ говоритъ, что, сбросивъ иго нѣмецкой философіи, проснулся — "и страшно вспомнить мнѣ о моемъ снѣ"; теперь Германія для него — "нація абсолютная, но государство позорное", — взамѣнъ того выросли теперь въ его глазахъ французы, еще недавно посылаелые "къ чорту"!.. Онъ зло издѣвается теперь надъ Гегелемъ, называетъ его "Егоръ Ѳедорычемъ", кланяется его "философскому колпаку" и пр. "Что мнѣ въ томъ, — восклицаетъ онъ, — что я увѣренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велѣла мнѣ быть свидѣтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы. Что мнѣ въ томъ, что моимъ, или твоимъ дѣтямъ будетъ хорошо, если мнѣ скверно, и если не моя вина въ томъ, что мнѣ скверно? Не прикажешь ли уйти въ себя? Нѣтъ, лучше умереть!".

Бѣлинскій о перемѣнахъ своего міросозерцанія.

Удивляясь самъ рѣзкимъ переворотамъ своего міровоззрѣнія, оправдывалъ онъ себя тѣмъ, что они — результатъ его честнаго исканія истины.[185] "Теперь я весь въ идеѣ гражданской доблести, весь — въ паѳосѣ правды и чести, — восклицаетъ онъ, — и, мимо ихъ, мало замѣчаю какое бы то ни было величіе!.. Во мнѣ развилась какая-то фанатическая любовь къ свободѣ и независимости человѣческой личности, которая только возможна при обществѣ, основанномъ на правдѣ и доблести"; "борьба за понятія — дѣло святое, и горе тому, кто не боролся!" — говоритъ онъ.

Въ это время онъ очень сблизился съ Герценомъ и, подчининившись его вліяніямъ, увлекся сенсимонизмомъ и политическими тревогами которыми наканунѣ 1848 года сталъ волноваться Западъ. "Ты знаешь мою натуру, — пишетъ онъ другу, — она вѣчно въ крайностяхъ. Я съ трудомъ и болью разстаюсь съ старой идеей, отрицаю ее до нельзя, a въ новую перехожу со всѣмъ фанатизмомъ прозелита! Итакъ, я теперь въ новой крайности, — это идея сенсимонизма,[186] которая стала для меня идеею идей, альфою и омегою вѣры и знанія. Она для меня поглотила и исторію, и религію, и философію". На семейную жизнь и положеніе женщивы онъ смотрѣлъ теперь глазами сенсимонистовъ. Отъ своего философскаго эготизма отвернулся. "Что мнѣ въ томъ, что живетъ общее, — восклицаетъ онъ, — когда страдаетъ личность! Что мнѣ въ томъ, что геній на землѣ живетъ въ небѣ, когда толпа валяется въ грязи… Прочь же отъ меня блаженство если оно — достояніе мнѣ одному изъ тысячъ!".