Вячеслав Перепелица - Чехия и чехи. О чем молчат путеводители Страница 8

«У меня скорее русское сердце, чем чешское сердце», – с умилительной непосредственностью говорит о себе любимая мной М., чешский гид, с которой я часто работаю. Милая, кто бы сомневался! Достаточно посмотреть, как самозабвенно машешь ты ручками, потряхиваешь головкой во время своих эмоциональных экскурсий. Как надо тебя постоянно держать под контролем: не вытащишь вовремя из собора Святой Варвары, прервав взволнованный рассказ о тяжкой доле средневековых шахтеров, – опоздаем в замок Жлебы, забронированный на одиннадцать. На двадцатой минуте нашего знакомства я уже знал, что «… я все время мечтала, что муж у меня будет интеллигентом, очень умным, каким-нибудь научным работником… А сейчас я замужем за слесарем, он замки открывает. Зарабатывает неплохо… мы хорошо живем… да, я знаю, я уже немолода… ой, туристы такие разные бывают… представляешь, Вячеслав, я на некоторых даже иногда ору (не представляю! – В. П.)». Ну где еще услышишь столько сокровенного за полчаса беседы! Только от попутчика в скором поезде Москва – Воркута. А для Чехии это, безусловно, экзотика. (И ведь всего-то несколько лет прожила М. в Ленинграде. Правда, лучшие молодые годы! Или это врожденная «патология»?)

Великий Альберт Эйнштейн до Первой мировой войны провел несколько лет в Праге, преподавая в местном университете. Поначалу ему очень нравились чехи, особенно на контрасте с немцами, которых он всю жизнь терпеть не мог. Однако со временем он стал отзываться о чехах сдержаннее, отмечая их «несердечность». Да, категория это сложная, требует и более тесного и более продолжительного общения. Иногда и муж с многолетним стажем узнает о сердечных качествах любимой жены, только потеряв хорошо оплачиваемую работу или серьезно заболев. Во всяком случае, в самых доброжелательных отзывах о чехах определений «открытые, эмоциональные, сердечные» мне встречать не приходилось. А я не собираюсь спорить, тем более с Эйнштейном, могу только поделиться своим…

Только что я расстался с туристами в центре города, как вдруг звонок на сотовый. Мой турист сообщает, что у его жены кровотечение, «скорую» уже вызвали! Бегу к указанному месту и застаю такую картину. Прямо посреди тротуара на стуле сидит бледненькая заплаканная девочка, на асфальте – лужа крови. Рядом мужественный супруг (офицер!) и две немолодые чешки в рабочих халатах и с окровавленными тряпками в руках. Это они вынесли из своего магазина стул, вызвали «скорую помощь», они же старались успокоить бедняжку, опирали ей белые кроссовки от крови и собирались все бросить и ехать вместе с ней в больницу, чтобы помочь объясниться с персоналом или чем-то там еще.

Так уж мне «повезло», что по случаям, когда приходилось с туристами обращаться за медицинской помощью, я среди коллег рекордсмен. И всегда (!) чешские медики производили на меня исключительно благоприятное впечатление: они не только действовали добросовестно, но и вели себя с беднягами больными терпеливо, ласково, стараясь успокоить, приободрить. Конечно, это профессиональная этика, но всегда ли, везде ли?… А когда женщина-врач, отпустив мою туристку под роспись (уезжать надо было, та же побоялась оставаться одна в больнице на чужбине), вышла из кабинета и… обняла ее на прощание?! Как вам такая «несердечность»?!

В Чехии я сталкивался с разными ситуациями, когда чехов ну уж никак нельзя было назвать сухими, черствыми и несердечными. И выручали меня, и помогали не раз, и беседы вели задушевные, и подарки дарили от чистого сердца… Возможно, я просто запоминаю такие случаи лучше, чем что-то плохое. А может, так и надо?

Однако как же – многие захотят спросить – мог я до сих пор обойтись без ссылок на великий роман о бравом солдате Швейке? Тем более что его многие считают энциклопедией чешского национального характера. Исправляюсь!

Швейковина

«Пассивное сопротивление абсурду» – вижу реальную опасность начать постоянно поддакивать Петру Вайлю, но обойтись без остроумных и емких формулировок из его книги «Гений места» я и в дальнейшем не смогу. И здесь точнее не скажешь! Ненавистная империя, опостылевший Франц Иосиф гонят мирных, ценящих превыше всего покой и уют чехов на кровавую бойню. Да еще и воевать придется против братьев славян! Как сопротивляется этому «непризнанный скромный герой» Швейк? Вроде бы никак: сев зачем-то в инвалидную коляску, выкрикивая патриотические лозунги, идет «умирать за государя императора». Только уж очень долгим кружным путем, описание которого у Гашека укладывается в шестьсот страниц. (Причем до фронта Швейк так и не добрался: Гашек не успел дописать роман.) Путь Швейка проходит через психбольницу, госпиталь, тюрьмы, гауптвахты, арестантские вагоны, а еще бравый солдат упорно топает в родную часть пешком, ночуя в стогах сена, только с дороги немного сбивается, сделав приличный крюк, – с кем не бывает! «Идет, дескать, в Будейовицы, в полк. Это из Табора-то! А сам, шаромыжник, сперва в Гораждёвицы, а оттуда только в Писек! Да ведь это кругосветное путешествие!»

Подробно в романе описан суровый, жестокий мир вокруг: заедают вши в кутузках, садисты-врачи от всех болезней лечат клистирами, офицеры орут и дают зуботычины, грозят расстрелами военно-полевые суды, а главное – впереди окопы и русская шрапнель. Однако везде, куда заносит Швейка, он создает другой, маленький мирок, по-домашнему уютный, противостоящий внешнему, нелепому и абсурдному. «Вахмистр закурил трубку, дал и Швейку набить трубку, ефрейтор подкинул дров в печку, и жандармское отделение превратилось в самый уютный уголок на земном шаре, в теплое гнездышко. Спустились зимние сумерки. Наступила ночь, время дружных, задушевных бесед». (Надо только пояснить, что в данном эпизоде Швейка подозревают в шпионаже и ему грозит виселица.) В этом мире царит простой здравый смысл, ведутся задушевные беседы с соседом по нарам о прелестях мирной жизни, о прогрессирующем слабоумии императора Франца Иосифа, в нем порой закатываются настоящие пиршества, если повезет стянуть еду и выпивку с офицерского стола. Здесь можно безопасно позубоскалить над начальством, прикинувшись круглым идиотом. Перспективный план тоже ясный и безоблачный – при первой возможности сдаться в плен к русским. И девиз этого мира, разумный и бесспорный: «Жить можно, бывает гораздо хуже!»

Вот это и есть сопротивление по-швейковски: не баррикады, не бунт «бессмысленный и беспощадный», а при всех внешних обстоятельствах своя жизнь, свой мир, не героический, но неуязвимый. У вас – Франц Иосиф и Брежнев, подпоручик Дуб и партсобрания, а у нас – здравый смысл, юмор и кнедлики. У вас своя компания, а у нас – своя. Вы сильнее, а мы – живучей! Вот такое «покорное непокорство», «непротивленческая несломленность».

А насколько «швейковина» соответствует чешскому характеру? Хоть и приходилось слышать мнение, что многие в Чехии недолюбливают роман Гашека – якобы в нем он надсмехается над чехами, выставляет их в глупом свете, – я думаю, это они зря. Еще сам Гашек беспокоился, что не все понимают его Швейка. «Не знаю, удастся ли мне достичь этой книгой того, к чему я стремился, – с грустью признавался Гашек. – Однажды я услышал, как один ругал другого: „Ты глуп, как Швейк“. Это свидетельствует о противоположном». И если слово «героический» трудно применить к спокойному, уравновешенному чешскому характеру, так что ж с того. Сами чехи о себе говорят: чешские люди – хорошие люди, но не борцы.

А ведь в давние времена чехи были совсем другим народом – крайне воинственным и непокорным. Чуть что не по ним – тут же врывались в госучреждения и выкидывали из окон верхних этажей неугодных чиновников. Даже шутка появилась о чешском национальном виде спорта – швырянии из окон. Даже термин этому явлению придумали – «дефенестрация». При своей врожденной боязни высоты тут уж я никак не соглашусь с Петром Вайлем, который умилительно называет эту казнь «… домашняя, вроде уборки квартиры», – по мне так гуманнее дубиной по голове. После первого такого швыряния разразились жестокие и опустошительные гуситские войны, когда табориты, ведомые свирепым и талантливым полководцем Яном Жижкой, наводили ужас на окрестные страны, отразили четыре крестовых похода европейских рыцарей. А когда сами были разбиты под Липанами, то уцелевшие воины не остались без работы – их охотно по всей Европе брали наемниками, как людей, имеющих отличную профессиональную репутацию. А недавно я узнал, что еще задолго до этого великий император Фридрих I Барбаросса с большой пользой для себя привлек чешское войско для своего очередного итальянского похода. Слава о жестоких грабежах чехов, не получавших никакого жалованья, шла впереди них. А чешский князь Владислав II, умело используя приемы психологической войны, искусно эту славу поддерживал. Когда чехи первыми из войска Барбароссы форсировали разлившуюся реку и разбили лагерь под стенами непокорного Милана, Владислав велел своим воинам надеть маски чертей, а также понаделать из теста фигурки младенцев, жарить их на кострах и поедать на глазах у осажденных. Пришедшие в ужас миланцы, получив такое зримое подтверждение слухам: мол, чехи – самые настоящие дьяволы и людоеды, – прекратили сопротивление и выплатили огромный выкуп императору.