Михаил Ишков - В рабстве у бога Страница 8

— Бойтесь данайцев, дары приносящих, — предупредил я его.

— А закуску данайцы случайно с собой не прихватили? У меня только четвертушка черного.

— Кое-что есть, — успокоил я его.

Тратить на меня свой, добытый сбором бутылок батон он не собирался это значило лишиться ужина и завтрака.

После недолгого разговора о том, о сем я как бы невзначай спросил:

— Сколько на твоих золотых?

Рогулин откинулся на спинку стула и долго рассматривал меня, сидевшего напротив на продавленном диване.

— Тебе какое время, — наконец откликнулся он. — Московское, пекинское, нью-йоркское? Или, может, галактическое?..

Я удивленно глянул на него.

— Да-да, галактическое. А вот на этом циферблате местное звездное время, соответствующее нашей долготе. На соседнем, по моим прикидкам, то, какое должно существовать на Луне. Ну, давай поднимем, что ли, стаканы за матушку-вселенную. За шуточки, которые она себе позволяет откалывать в отношении своих обитателей.

Он поднял на треть наполненный граненый стакан, однако, заметив, что я сижу с открытым ртом, усмехнулся.

— Взгляд у тебя сейчас точно такой же, как в тот день, когда ты впервые заметил эти часики. Ты, Володя, редкий — что? Правильно, экземпляр. Тебе дано видеть, что это такое. Соображаешь? Другие ничего, кроме татуировки, не замечают. Я даже опыты специально проводил. Одному под нос сую, другому, третьему. Спрашиваю, что бы это могло быть? Черт знает, что отвечали. Говорили — украшение. Дурачье!.. Стал бы я руку поганить. Кое-кто уверял, что это надпись. Иностранными буквами. Какой-то блатной осилил. «Она устала», — вот что он вычитал. Химик разглядел формулу какого-то сложного соединения, приехавший на побывку подводник — транспарант «Привет морякам Черноморского флота». Как-то встретился мне псих, который всерьез уверял меня, что здесь наколото женское имя. Какое ты думаешь? Эрнестина, ни больше, ни меньше. Да, ты прав, это часы… Есть ещё один человек, угадавший, что это такое, но он побоялся взять их в руки…

Олег Петрович сдернул с руки насытившуюся объемом и весом татуировку и швырнул на стол браслет. Тот глухо звякнул. Изготовлен из тусклого, серовато-сизого металла. Стеклышек не было, стрелки и непонятные значки казались утопленными в какую-то стеклянистую, влажную на ощупь массу.

Я помалкивал. Олег Петрович продолжил.

— Уже, считай, полвека, как наградили меня этими часами. Сколько было восторгов, надежд! Собственно, это не совсем часы, скорее устройство связи. Что вроде телефонного аппарата. Стоит только поставить все стрелки на двенадцать, сразу возникает контакт. Сначала я никак не отваживался, считал — рано, рано… Когда же решил, что час пробил, мне никто не ответил. Стало быть, оказался не нужен. Стало быть, так!..

Он лихорадочно потер руки и хрипловатым голосом добавил:

— Не нужен! Надобности во мне нет-с!.. — он вновь плеснул в стаканы. Что зацепенел? Давай вздрогнем.

Я встал, прошелся по комнате, пристроился у подоконника.

Рогулин между тем выпил, сморщился, потянулся за перышком зеленого лука и, закусив, как-то разом обмяк. Я обратил внимание, что стул он не иначе как подобрал на помойке. Кто-то выбросил, а от тут как тут. Вся обстановка в комнате была, по-видимому, из того же источника. Старый, давным-давно отслуживший срок диван-кровать, навечно разложенный, покрытый стертым до основы, сальным ковровым покрывалом. На подоконнике радиола шестидесятых годов, ободранная, но, как уверил меня хозяин, в рабочем состоянии, рядом две пластинки. На полу, возле холодной батареи стопки книг — набор безалаберен и случаен. Я вспомнил, что Рогулин, случалось, и книгами приторговывал. Когда они ему бесплатно доставались… Комната угловая, два окна — то, которое выходит во двор, на три четверти забрано газетами. В квартире было сравнительно чисто, фигурные пустые бутылки скапливались в картонном ящике из-под телевизора. Ящик стоял в углу, возле стойки-вешалки с округлым никелированным кольцом вверху и крючками.

Олег Петрович покуривал — дымок легкой, оживляющей пейзаж струйкой тянулся к потолку, там скапливался сизым облаком. Удивительный браслет, лежавший на покрытом газетой столе, рядом с ножом, с тарелкой, где ломтями был нарезан хлеб, между уже разбросанной кучки зеленого лука, — тускло отсвечивал в подступающих со стороны окон сумерках. Он поджидал нового хозяина? Следующего безумца, который рискнет нацепить его на руку? Интересно, мне придется впору? Что если попробовать на ногу надеть или через голову… Он обхватит талию и тогда, перекувырнувшись прямо на глазах притихшего, излучающего пылавшую в его глазах синь человека, — я воспряну, обрету прежний облик?

Слишком просто — вот о чем я тогда подумал.

Олег Петрович выдержал мой ясновидящий взгляд, хмыкнул и, покачав головой, спросил:

— Ну что, ещё по маленькой и приступим к исповеди? Я расскажу все, как есть. Сядь ты, наконец!

Я послушно присел на диван.

— Ну, будь здоров! — поднял стакан Рогулин.

Мы стартовали.

— Мой отец, — начал Рогулин, — в начале шестидесятых работал главным инженером геодезической экспедиции. Каждое лето, начиная со второго курса, он оформлял меня рабочим, и я отправлялся на базу, расположенную в поселке Усть-Нера. Это в Якутии, на берегу Индигирки. Там меня зачисляли в бригаду, так что ни в какие студотряды я не ездил. Какой смысл горбатиться за жалкую тысчонку в сезон!

В то время в Якутии создавали триангуляционную сеть второго и третьего классов. Знаешь, что это такое?

Я кивнул, однако Рогулин не удержался и вкратце пояснил.

— Это сеть опорных пунктов, с которых измеряются углы на такие же пункты. Затем вычисляют их точные координаты, на основе которых создаются топографические карты. Полевые работы на Яно-Оймяконском нагорье обычно начинались в конце мая и заканчивались в сентябре или в начале октября, когда в тех местах появляется устойчивый снежный покров. Три лета подряд я ездил в Якутию, после четвертого курса досрочно сдал весеннюю сессию и вновь отправился на север. Сначала в Усть-Неру, потом вертолетом на базу партии, разместившейся в Богом забытом поселке на трассе Магадан-Сусуман-Хандыга. Попал я в бригаду, которая занималась угловыми измерениями. Своих средств передвижения у нас не было, с пункта на пункт нас перебрасывали вертолетом. Машин было две — пока одна становилась на профилактический ремонт, другая обслуживала бригады.

Помню, был конец июля… Стоянку бригадир разбил в излучине небольшой горной речушки Джормин. Вообще, этот край — самый безлюдный в тогдашнем Союзе. Слышал, наверное, Оймякон — полюс холода?

Я кивнул, и он почти без паузы продолжил.

— Мы работали чуть севернее Оймякона. Места глухие, заброшенные редко-редко нам встречались якуты-пастухи, гонявшие стада оленей. Повсюду сопки, от полутора до двух тысяч метров. На их вершинах строители и закладывали бетонные пилоны с центрами, сверху сооружали деревянные пирамиды, которые оканчивались визирными барабанами. Такой, знаешь, полуметровый оперенный, деревянный цилиндр… Над центром сооружался наблюдательный стол, и в несколько видимостей мы измеряли углы на соседние пункты.

Итак, расположились мы на берегу Джормина и вот почему. Направления на ближайшем пункте мы открутили, редукцию сняли — делать наверху больше нечего. По рации сообщили, что, по крайней мере, неделю вертолета не будет. Это обычное дело. Мы спустились с перевала к речке, на горе сидеть не сладко. Воду, дрова на себе приходилось носить.

Поутру выбрался я из палатки — красота вокруг несусветная, небо как раз по ночам только-только темнеть начинало, а то большую часть суток то вечерняя, то утренняя заря. По противоположному берегу за пределами поймы Джормина отрог Брюнгадийского хребта бежал. Этакая, знаешь, цепь вершин. Вот что удивительно — одна из сопок как бы из строя выскочила. И форма какая-то необыкновенная: ровненький такой конус и вокруг вершины поясок. Скорее балкончик. Я долго его сначала в бинокль, потом в теодолит рассматривал… Вершина горы как бы срезана, и на плоское основание взгромоздили идеально ровный конус. Только меньшего диаметра. Как шапка, представляешь?.. Этакое, я бы сказал, архитектурное завершение. Приятели мои ко всем этим природным причудам были равнодушны, а я в ту пору был отъявленный романтик. И запала мне мысль покорить ту сопку, добраться до купола, посмотреть, что там такое.

Сказано-сделано, взял ружьишко, предупредил, что отправляюсь на охоту, — и потопал. Добрался до подножия сопки — гора как гора; с близкого расстояния и купол уже не казался таким округлым и лезть метров четыреста по пологому, перетянутому осыпями склону не хотелось. Огляделся — вокруг тот же мох, густо покрывший камни, стланик, по распадкам редко натыканы хилые карликовые березы, кустарниковая ольха… Полярных куропаток видимо-невидимо. Приметил я стайку, начал подкрадываться — птица там непуганая, так что шел я, чуть согнувшись, стрелять не спешил. Они подпускали на верный выстрел. Вдруг мох под ногами поехал, и сел и на пятой точке сполз до низа обнажившейся каменной плиты. Повернулся — и обомлел. Под мхом таился не камень, а металл. Поверхность неровная — скорее, необработанная, как бы сразу после отливки, даже раковины кое-где сохранились, и ржавчина какая-то с прозеленью, на плесень похожа. На ощупь склизкая, противная…