Николай Старилов - Реальный социализм Страница 8

И своеобразие положения заключалось в том, что в феодальном абсолютистском государстве с деспотической властью царя, существовала буржуазия, которая не могла возглавить буржуазную революцию (доказательства — 1905 год, февраль 1917 года и последующие события). «Немецкая буржуазия развивалась так вяло, трусливо и медленно, что в тот момент, когда она враждебно противостояла феодализму и абсолютизму, она сама оказалась враждебно противостоящей пролетариату и всем слоям городского населения, интересы и идеи которых были родственны пролетариату. Она увидела во враждебной позиции по отношению к себе не только класс позади себя, но и всю Европу перед собой. В отличие от французской буржуазии 1789 года прусская буржуазия не была тем классом, который выступает от имени всего современного общества против представителей старого общества, монархии и дворянства. Она опустилась до уровня какого-то сословия, обособленного, как от короны, так и от народа, оппозиционно настроенного по отношению к ним обоим, нерешительного по отношению к каждому из своих противников в отдельности, так как она всегда видела их обоих впереди или позади себя; она с самого начала была склонна к измене народу и к компромиссу с коронованным представителем старого общества, ибо она сама уже принадлежала к старому обществу, она представляла не интересы нового общества против старого, а обновленные интересы внутри устаревшего общества, она стояла у руля революции не потому что за ней стоял народ, а потому, что народ толкал ее впереди себя; она находилась во главе не потому, что представляла инициативу новой общественной эпохи, а только потому, что выражала недовольство старой общественной эпохи; то был пласт старого государства, который сам не пробил себе дороги, но силой землетрясения был выброшен на поверхность нового государства; без веры в себя, без веры в народ, брюзжа против верхов, страшась низов, эгоистичная по отношению к тем и другим и сознающая свой эгоизм, революционная по отношению к консерваторам и консервативная по отношению к революционерам; не доверяющая своим собственным лозунгам, с фразами вместо идей, боящаяся мирового урагана и эксплуатирующая его в свою пользу; лишенная всякой энергии, представляющая собой сплошной плагиат, она пошла, потому что в ней нет ничего оригинального, она оригинальна в своей пошлости, она торгуется сама с собой, без инициативы, без веры в себя, без веры в народ, без всемирно-исторического призвания — точно старик, над которым тяготеет проклятие, осужденный на то, чтобы извращать первые молодые порывы полного жизни народа и подчинять их своим старческим интересам старик без глаз, без зубов, полная развалина — такой очутилась прусская буржуазия после мартовской революции у руля прусского государства». Поразительно! Заменив «немецкая», «прусская» на «русская», мы получаем словно в волшебном зеркале полную характеристику русской буржуазии в марте 1917 года.

Но буржуазная революция назрела, она была необходима и неминуема. И было кому возглавить ее помимо буржуазии — рабочему классу. Так и произошло в феврале 1917 года. Больше того, была сильная организация профессиональных революционеров, идеологией которых был марксизм, то есть интересы пролетариата, да и всего народа, партия, которая считала, что она должна возглавить революцию (хотя, естественно, большевики считали, что революция будет называться несколько иначе — социалистической). «Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия, благодаря беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые лежат непосредственно не в наших интересах, а в интересах общереволюционных и в интересах специфически мелкобуржуазных; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично понимаем, что они несвоевременны. При этом мы потеряем головы, надо надеяться, только в физическом смысле, — наступит реакция и прежде, чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу. В такой отсталой стране, как Германия, в которой имеется передовая партия и которая втянута в передовую революцию вместе с такой передовой страной, как Франция, — эта передовая партия должна обязательна очутиться у власти, как только дело дойдет до серьезного конфликта и как только будет угрожать действительная опасность. А для этой партии это было бы во всяком случае преждевременным. Однако все это не важно, и самое лучшее, что можно сделать, — это уже заранее подготовить в нашей партийной литературе историческое оправдание нашей партии на тот случай, если это действительно произойдет». Ну, что здесь можно сказать? Остается только еще раз написать «поразительно» и поставить страницу восклицательных знаков! Единственное, чего не мог предвидеть Энгельс так это того, что все произойдет через 64 года в России и в совершенно других условиях империализма, в условиях, когда классовая борьба и борьба за национальную свободу исключат возможность реакции в старом смысле слова, и реакция должна будет наступить, так сказать, изнутри самой революции.

«Октябрьская революция» была не самостоятельной революцией, а одним из этапов Великой Русской революции 1917–1920 годов. Она была продолжением Февральской революции или, если угодно, февральских событий, февральского восстания. За восемь месяцев после Февраля буржуазия поставила своим «руководством» страну перед национальной катастрофой. Шутка истории состояла в том, что для того, чтобы завершить буржуазную революцию, необходимо было избавиться от буржуазии. В этом, впрочем, нет ничего принципиально нового нечто похожее происходило во Франции — якобинцы рубили головы буржуа, стараясь как можно быстрее и полнее осуществить буржуазную революцию, хотя, конечно, сами они воображали, что создают «царство равенства, братства и свободы». «Однако как ни мало героично буржуазное общество, для его появления на свет понадобились героизм, самопожертвование, террор, гражданская война и битвы народов». Якобинцы XX века сменили нерешительных русских буржуа, но в отличие от якобинцев конца XVII века не отдали власть назад буржуазии, точнее, она не смогла, да и не могла, ее у них отнять.

К. Маркс говорил, что революции не совершаются по заказу. «Октябрьская революция» была «по заказу», то есть она и была не революцией, а переворотом — власть перешла от одной группировки к другой, что, кстати, отлично понимали непосредственные участники этого переворота, о чем я уже упоминал.

Народ, особенно крестьяне (несмотря на то, что крестьяне получили землю из рук большевиков, они еще долго были настроены против них, против непонятной им «коммунии» — во многом это объясняется тем, что крестьяне надеялись получить землю мирным «законным» путем от Учредительного собрания), на первых порах встретили этот переход власти из одних рук в другие довольно равнодушно и даже враждебно. Но еще более равнодушным и враждебным было отношение к правительству Керенского, которое все настолько презирали, что даже монархически настроенные офицеры хотели прихода к власти большевиков, надеясь, что на скорых развалинах этой власти, легче будет вернуть на трон «возлюбленного императора».

Крестьяне получили землю, дворян, буржуазию, интервентов сбросили в море.

Теоретически перед Россией как будто открывалось два пути:

I. Традиционный частно-капиталистический путь. Идти таким путем можно было бы, естественно, только во главе с буржуазией, частно владеющей средствами производства и обладающей политической властью.

II. Этот второй путь я называю — государственным капитализмом. то есть с государственной (не общественной, не общенародной), а именно государственной, то есть принадлежащей государственной машине, которая при государственном капитализме тождественна новому классу государственных капиталистов) собственностью на средства производства, а затем и на все остальное.

Разберем оба эти пути. Слабость буржуазии, ее заинтересованность в союзе с дворянством (в гражданской войне отечественная буржуазия играла столь незначительную роль, что ее можно сравнить с «актером без реплики» вроде лакея с подносом; ударной силой, причем ударной силой кого? иностранной буржуазии, потерявшей в России едва ли не больше, чем русская буржуазия — было дворянство), точнее — невозможность ее существования без дворянства и иностранного капитала, более сильного в России, чем сам русский капитал — могли быть предметом споров до Февраля 1917 года. В течение последовавших восьми месяцев была блестяще доказана самой русской буржуазией полная невозможность пребывания ее у власти. Безвластная власть русской буржуазии вела либо к военной диктатуре дворян, то есть к возврату старого царизма или даже еще более варварского, либо к превращению России в полуколонию Запада. Причем первое неминуемо означало и второе. Кроме того, буржуазия не разрешила и не могла такая буржуазия разрешить, главный вопрос русской революции — земельный, а значит в любом случае рано или поздно все должно было начаться сначала.