История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич Страница 8

хозяйственную независимость, а частично уже ее утрачивавшим, великая перепись 1086 г. принесла унифицирующую сеньориально-вотчинную классификацию, в результате применения которой значительная масса крестьян оказалась социально приниженной и лишилась свободы. Известно, что новая для Англии латинская социальная терминология была использована впоследствии феодалами для обоснования своих прав по отношению к крестьянам и их землям: ссылки на «Книгу Страшного суда» в XII и XIII вв. было достаточно для того, чтобы доказать вилланскую зависимость держателя[26].

Перевод после Нормандского завоевания записей англосаксонского права на латынь нередко обедняет и искажает смысл подлинника. Необходимо при этом подчеркнуть, что подобные искажения вовсе не невинны, — они отражают определенную тенденцию. Не будем ломать голову над вопросом, умышленно проводили в жизнь эту тенденцию средневековые толмачи, или же они при всей добросовестности просто-напросто не могли адекватно выразить содержание англосаксонских понятий и неосознанно подставляли в памятники старых судебников тот смысл, который только и был им доступен в изменившихся социальных условиях, — факт налицо: перевод англосаксонских правд на латинский язык в ряде случаев «феодализировал» их содержание.

В ранних записях народных обычаев англосаксов встречается устойчивое словосочетание, обозначавшее все свободное население: «ge eorl ge ceorl», «как эрлы, так и кэрлы»[27]. Эрлы — старая германская знать, благородные; кэрлы — рядовые свободные соплеменники. Различие между этими категориями заключалось в степени свободы, которой они пользовались, но и те и другие были правомочны и полноправны. Между тем в переводе на латынь соотношение этих терминов изменялось; вместо их сопоставления латинский «эквивалент» формулы дает уже противопоставление: «tarn nobilis quam zgnobilis». Кэрл из полноправного свободного превращался в антипода знатного человека, в неблагородного, незначительного представителя приниженного сословия. Мало того, иногда выражение «ge eorl ge ceorl» передавалось в еще более искаженном виде — «sit comitum sit villanorum»[28]. Здесь фиксировалось уже коренное переосмысление понятий доклассового общества с точки зрения феодального права нормандской эпохи: эрл из родовитого человека становился под пером переводчика графом, а свободный кэрл — зависимым и бесправным вилланом. Подобным же образом термин «bunda», обозначавший крестьянина, домохозяина, заменяли в переводе термином «liber pauper», который совершенно не соответствовал содержанию перенесенного в Британию скандинавского понятия, но зато выражал изменения, происшедшие в социально-имущественном положении английских крестьян к XII в.[29] В латинском варианте «Законов Кнута» термин «eorl» заменен «dives», a «ceorl» — «pauper»[30].

Пример «феодализирующей» тенденции латинского перевода памятников англосаксонского права дает текст одного из предписаний короля Кнута.

англосаксонский подлинник:

«О верности Господу… Будем всегда верными и преданными нашему Господу, всеми силами будем поддерживать его славу и исполнять его волю…»

перевод на латынь:

«О верной службе господам… Будем во всем верными нашим господам и достойными их доверия, и всеми силами возвысим их славу и будем исполнять их волю…»[31]

То, что чисто религиозный мотив подменен предписанием верно служить и подчиняться земным властителям, возможно, объясняется не сознательным намерением переводчика, который, конечно, преданность высшему господину должен был ставить выше вассальной зависимости от сеньоров, а непониманием им смысла подлинника.

Переводчики англосаксонских документов на латынь иногда признавались в неспособности постичь содержание переводимых ими текстов. К одной грамоте X в. была впоследствии сделана характерная приписка: «современникам» (в XII веке?) «варварский язык» документа был настолько непонятен, что они могли лишь слово в слово его скопировать[32]. Такое признание делает честь добросовестности писца, ведь в других случаях непонятные места переводились искаженно или же просто пропускались[33]. О препятствиях, с которыми сталкивались переводчики, свидетельствует запись автора хроники Рамзейского аббатства: все грамоты, хранившиеся в его архиве и составленные на «варварском английском языке», монахи с большим трудом перевели на латынь, чтобы их могли понимать последующие поколения[34].

Переводческая практика писцов англо-нормандского периода отражает конфликт между латынью и народным языком, так сказать, в «нечистом виде», поскольку ко времени, когда были произведены эти переводы, древнеанглийский язык оказался непонятным, а выраженные с его помощью социальные понятия перестали соответствовать изменившейся общественной реальности. Однако дело не исчерпывалось одним непониманием, так же как перевод юридических документов, грамот, записей права не сводился к чисто филологической задаче: этот перевод из одной системы категорий в другую служил средством воздействия на старые общественные порядки и их приспособления к новым социальным потребностям.

В таком случае самые эти искажения могут служить для исследователя важными свидетельствами. Он найдет в них неумышленные смещения значения, что поможет ему проследить эволюцию феодального общества. Историк обнаружит, кроме того, и намеренное перетолкование социально-правовой терминологии в интересах господствующего класса.

* * *

«Сколько неожиданностей, вероятно, ожидало бы нас, — замечает Блок, — если бы мы, вместо того чтобы корпеть над путаной (и, вероятно, искусственной) терминологией податных списков и каролингских капитуляриев, могли, прогулявшись по тогдашней деревне, подслушать, как крестьяне сами называют свои состояния или как сеньоры именуют состояния своих подданных… так можно было бы, по крайней мере, достичь глубинного пласта»[35].

Да, легко поверить, что историку, имеющему дело с латинскими формулировками раннесредневековых документов, встретилось бы при подобном ретроспективном путешествии во времени множество вещей, которые он никак не предполагал найти в каролингской деревне! Мы ничего о них не знаем, так как мысль жителей франкской деревни не была зафиксирована в каких-либо памятниках, она исчезла вместе с этими людьми…

Тем не менее, и здесь возможен, как нам кажется, своего рода обходный путь. Нельзя прогуляться по франкской деревне с целью подслушать, как именовали — и понимали — собственные социальные отношения сами ее жители, но историки, интересующиеся подобными сведениями, могут заглянуть в сельскую местность в тех странах, которые представляют в этом отношении куда более благоприятные условия. Мы имеем в виду страны, где латынь не вытеснила народный язык из письменности и где, следовательно, памятники более непосредственно воплощают массовое сознание и позволяют глубже проникнуть в ткань социальных отношений. Их средневековые источники раскрывают необыкновенные богатства.

Сведения, содержащиеся в исландских, норвежских, шведских и датских правовых и повествовательных источниках, исходят из первых рук: эти памятники записаны не представителями какой-либо специфической замкнутой группы, обособленной от остального общества образом жизни, образованием, культурой и социальной и идеологической функцией, наподобие церковных litterati, но лицами, принадлежавшими к тем же слоям, о которых и для которых эти памятники были созданы, — к бондам, свободным поселенцам, участникам народных сходок. Составители саг и правовых записей не были отделены от остального общества тем лингвистическим барьером, который породил все описанные выше трудности. Язык этих источников максимально близок к устной речи и, следовательно, к живой мысли людей, их создавших. Древнескандинавские правовые памятники возникли, вероятно, как