Василий Сиповский - История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1 Страница 87

121

Напр. "Ивасю, мой любый! бѣги къ Петрусю, мое золотое дитя, какъ стрѣла изъ лука; разскажи ему все: любила бъ его карія очи, цѣловала бы его бѣлое личико, да не велитъ судьба моя. Не одинъ ручникъ вымочила я горючими слезами. Тошно мнѣ, тяжело на сердцѣ. И родной отецъ — врагъ мнѣ: неволитъ идти зa нелюбаго ляха. Скажи ему, что и свадьбу готовятъ, только не будетъ музыки на нашей свадьбѣ: будутъ дьяки пѣть, вмѣсто кобзъ и сопилокъ. He пойду я танцовать съ женихомъ своимъ, — понесутъ меня… Темная, темная будеть хата изъ кленоваго дерева и, вмѣсто трубы, крестъ будетъ стоять на крышѣ". Такое пользованье народной пѣсней было y Гоголя вполнѣ сознательнымъ. Онъ пѣснѣ народной придавалъ очень большое значеніе, считая, что пѣсня для историка важнѣе документовъ. Въ «Арабескахъ» онъ говорилъ слѣдующее: "Историкъ не долженъ искать въ нихъ показателя дня и числа битвы, или точнаго объясненія мѣста, вѣрной реляціи. Но когда онъ захочетъ узнать вѣрный бытъ, стихію характера, всѣ изгибы и оттѣнки чувствъ, волненій, страданій, веселій и вображаемаго народа, когда захочетъ выпытать духъ минувшаго вѣка, общій характеръ всего цѣлаго и порознь каждаго частнаго, тогда онъ будетъ удовлетворенъ".

122

Напр. летаніе Вакулы на чортѣ есть народная обработка эпизода изъ житія св. Іоанна Новгородскаго, который леталъ на дьяволѣ въ Іерусалимъ. Къ области «легендъ» относится разсказъ Левко о той лѣстницѣ, которая соединяетъ небо и землю" ("Майская ночь").

123

Напр. народныя преданія о развалинахъ какого-нибудь стараго замка могли лечь въ основу повѣсти "Страшная Месть". Воспоминанія попа Данилы о казацкихь подвигахъ тоже относятся къ этой области.

124

Напр. продажа Громобоемъ души дьяволу и страхъ его въ послѣднюю ночь напоминастъ эпизодъ изъ "Пропавшей Грамоты".

125

Впослѣдствіи Тургеневъ, въ его повѣсти "Бѣжинъ Лугъ", опять введетъ насъ въ этотъ міръ народной фантазіи.

126

На это знакомство Гоголя съ подобными "комедіями" указываютъ, хотя бы, тѣ эпиграфы, которые онъ проставилъ въ нѣкоторыхъ главахъ "Сорочинской Ярмарки". Объ украинской литературѣ до Гоголя см. соч. Петрова "Очерки украинской литературы".

127

Въ II ч. моей "Исторіи", въ главѣ, посвященной характеристикѣ «романтизма», указано, что реализмъ былъ тѣсно связанъ съ романтизмомъ, даже вытекалъ изъ него, какъ одно изъ главныхъ требованій романтической школы. Оттого такое сліяніе двухъ направленій встрѣчаемъ мы и y Вальтеръ-Скотта, и y Гюго, и y Виньи, и y русскихъ романтиковъ — Марлинскаго, Загоскина, Лажечникова. Погодина и y Гоголя.

128

Въ подстрочномъ примѣчаніи къ повѣсти Гоголь говоритъ слѣдующее: "Вій — есть колоссальное созданіе простонароднаго воображенія. Такимъ именемъ называется y малороссіянъ начальникъ гномовъ, y котораго вѣки на глазахъ идутъ до самой земли. Вся эта повѣсть есть народное преданіе. Я не хотѣлъ ни въ чемъ измѣнить его и разсказываю почти въ той же простотѣ, какъ слышалъ".

129

Объ этомъ свидѣтельствуетъ, хотя бы, его собственное признаніе, что страшныя сказки въ дѣтствѣ его очень занимали и волновали. Въ повѣсти "Старосвѣтскіе помѣщики" Гоголь въ одномъ мѣстѣ вспоминаетъ, какъ часто въ дѣтствѣ онъ слышалъ таинственный голосъ, его звавшій по имени. "Признаюсь, говоритъ онъ, мнѣ всегда былъ страшенъ этотъ таинственный зовъ. Я помню, въ дѣтствѣ я часто его слышалъ: иногда вдругъ позади меня кто-то явственно произноситъ мое имя. Я, обыкновенно, тогда бѣжалъ съ величайшимъ страхомъ и занимавшимся дыханіемъ изъ саду…"

130

"Лѣса, луга, небо, долины — все, казалось, какъ будто спало съ открытыми глазами; вѣтеръ хоть бы разъ вспорхнулъ гдѣ-нибудь; въ ночной свѣжести было что-то влажно-теплое; тѣни отъ деревъ и кустовъ, какъ кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину; такая была ночь, когда философъ Хома Брутъ скакалъ съ непонятнымъ всадникомъ на спинѣ…".

131

"…Онъ чувствовалъ какое-то томительное, непріятное и вмѣстѣ сладкое чувство, подступавшее къ его сердцу. Онъ опустилъ голову внизъ и видѣлъ, что трава, бывшая почти подъ ногами его, казалось, росла глубоко и далеко, и что сверхъ ея находилась прозрачная, какъ горный ключъ, вода, и трава казалась дномъ какого-то свѣтлаго, прозрачнаго до самой глубины, моря; по крайней мѣрѣ, онъ видѣлъ ясно, какъ онъ отражался въ ней вмѣстѣ съ сидѣвшею на спинѣ старухою. Онъ видѣлъ, какъ, вмѣсто мѣсяца, свѣтило тамъ какое-то солице; онъ слышалъ, какъ голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенѣли; онъ видѣлъ, какъ изъ-за осоки выплывала Русалка… Видитъ ли онъ это, или не видитъ? Наяву ли это, или снится? Но тамъ что? вѣтеръ, или музыка? звенитъ, звенитъ и вьется, и подступаетъ, и вонзается въ душу какою-то нестерпимою трелью.

"Что это?" думалъ философъ Хома Брутъ, глядя внизъ, несясь во всю прыть… Онъ чувствовалъ бѣсовски-сладкое чувство, онъ чувствовалъ какое-то томительно-страшное наслажденіе…".

132

"Философомъ" онъ названъ потому, что былъ въ предпослѣднемъ классѣ академіи. Въ послѣднемъ классѣ преподавалось только "богословіе" — ученики носили названіе «богослововъ»; въ предпослѣднемъ классѣ преподавалась "философія" — и ученики назывались "философами".

133

Какъ образчикъ такого страннаго смѣшенія ужаснаго съ смѣшнымъ можно привести разсказъ одного изъ дворовыхъ сотника о судьбѣ Микитки, влюбившагося въ вѣдьму-панночку: "воротился едва живой, и съ той поры изсохнулъ весь, какъ щепка; и когда разъ пришли на конюшню, то, вмѣсто его, лежала только куча золы да пустое ведро, — сгорѣлъ совсѣмъ, сгорѣлъ самъ собою".

134

Въ одномъ мѣстѣ повѣсти Гоголь прямо осуждаетъ этихъ "новыхъ людей" съ чисто дворянской сословной точки зрѣнія.

135

Гоголь ошибается, говоря слѣдующее: "По странному устройству вещей, всегда ничтожныя причины родили великія событія и, наоборотъ, великія предпріятія оканчивались ничтожными слѣдствіями": 1) Гоголь путаетъ причины съ «поводами», a 2) ничтожныя причины только въ жизни пустой и мелкой производять "великія" (!) событія, — въ жизни большого размѣра ничтожныя причины остаются незамѣченными.

136

Напр.: "Иванъ Ивановпчъ нѣсколько боязливаго характера. У Ивана Никифоровича, напротивъ того, шаровары въ такихъ широкихъ складкахъ, что если бы раздуть ихъ, то въ нихь можно бы помѣстить весь дворъ съ амбарами и строеніемъ". Къ хорошимъ качествамъ души онъ относитъ такія обстоятельства, что y одного изъ нихъ удивительныя яблоки, что онъ любитъ дыни, что его уважаетъ комиссаръ.

137

"Заимствованіе" Гоголемъ y Нарѣжнаго особенно сказалось въ слѣдующемъ эпизодѣ: y Нарѣжнаго одинъ изъ Ивановъ поджигаетъ мельницу врага, — y Гоголя Иванъ Ивановичъ подпиливаетъ гусиный хлѣвъ Ивана Никифоровича. Психологія обоихъ героевъ, ночью выполняющихъ свои "адскіе замыслы", приблизительно сходно развита y обоихь писателей (см. о Нарѣжномъ во II ч. моей "Исторіи"). Кромѣ того, позаимствовался Гоголь кой-чѣмъ, вѣроятно, y другихъ писателей XVIII и XIX в.,- такъ образъ прихлебателя, котораго щелкаютъ ради потѣхи въ носъ, напоминаетъ собою и героя стараго романа "Злосчастный Никаноръ", и одного вводнаго героя въ романѣ А. Измайлова "Евгеній".

138

Сравни заключительныя слова повѣсти о томъ, какъ поссорились "Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ".

139

Напр., въ описаніи боя казаковъ съ поляками встрѣчаемъ мы "эпическое повтореніе": три раза повторяетъ Тарасъ свое обращеніе къ казакамъ: "что, паны? есть еще порохъ въ пороховницахъ? не ослабѣла ли казацкая сила; еще не гнутся казаки?" Пространное сравненіе Андрія съ "молодымъ, борзымъ псомъ" отзывается Гомеромъ. Сравненіе его же съ "хлѣбнымъ колосомъ", съ "молодымъ барашкомъ", сравненіе битвы съ "шумнымъ пиромъ" и многія другія частности, характерные признаки «поэмы», позволяютъ видѣть въ повѣсти Гоголя произведеніе, вь которомъ эпическій элементъ очень силенъ.

140

Ср., напр., описаніе того момента, когда Бульба спѣшилъ на выручку Остапа: "Какъ молнія, ворочалясь во всѣ стороны его запорожцы. Бульба, какь гигантъ какой-нибудь, отличался въ общемъ хаосѣ. Свирѣпо наносилъ онъ свои крѣпкіе удары, воспламеняясь болѣе и болѣе отъ сыпавшихся на него. Онъ сопровождалъ все это дикимъ и страшнымъ крикомъ и голосъ его, какь отдаленное ржаніе жеребца, переносили звонкія поля. Наконецъ сабельные удары посыпались на него кучею; онъ грянулся лишенный чувствъ. Толпа стиснула и смяла, кони растоптали его, покрытаго прахомъ".