Павел Федоров - Витим Золотой (Роман 2) Страница 9

Опять я пришла к своей бабке Матрене Дмитриевне. Она приняла меня как родную. Тетка Матрена опять хлопочет о Кодаре. Вижу я его только раз в неделю, и то через решетку. Что дальше будет, сама не знаю. Муторно мне тут одной. Лежу ночью и кляну себя, что попалась, дура, этому стражнику. Надо было бы переулочком спуститься к реке, а я маленько заплуталась и не туда пошла. Вот и вся моя жизнь".

Микешка остановился. Сняв папаху, вытер стекленевшие на лбу капельки пота. Петр Николаевич, уставив глаза в одну точку, размазывал лужицу пролитого на клеенке чая. Гаврила, будто сложившись вдвое, ссутулился. Опустив длинные руки, засунул их в голенища серых, подшитых кожей валенок. Стеша, покусывая нижнюю пунцовую губу, морщила тонкие брови.

- Такие дела, Петька, - поглаживая седой клинышек бороды, нарушил это тягостное молчание Тулеген.

- Все, что ли? - спросил Петр Николаевич изменившимся голосом.

- Нет. Ишо тут про вас и вашу семью написано, - робко ответил Микешка.

- Давай. Шапку-то положи. Чего ты ее в руках тискаешь? - сказал Петр.

- "Дорогой Микеша! Загляни к нашим и узнай, как они там живут. Мама как, хворает или выздоровела? Тятю повидай, поклонись ему, но, ради господа бога, прошу тебя, не говори им обо мне ничего! Я уж теперча все равно что отрубленный напрочь палец, и касаться до него не надо. Пусть забудут они меня навечно... - Степанида всхлипнула и потянула к глазам конец полотенца. - Стыд, который я им принесла, и горе горькое пусть все будет на мне, - не поднимая головы, читал Микешка. - У бога и у них я попросила прощения, а у людей просить не стану. Я еще не былинка под ракитовым кусточком и стоптать себя али сломать совсем не дам. Дите рожу, своими руками его выпестую, грудью своею выкормлю, на коне скакать его выучу!"

Вдруг из горницы тихо открылась дверь, и на пороге возникла высокая фигура в белом. Распущенные волосы Анны Степановны почти закрывали ее исхудавшее лицо. Повернувшись боком, она стала медленно падать на пол. Гаврила вскрикнул и бросился к ней. Вскочили и остальные.

На столе тускло замигала лампа. Серая кошка, взъерошив шерсть, юркнула за трубу и тоненько мяукнула. Сашок-пастушонок, первый раз в жизни увидевший смерть, тоже хныкнул котенком и, повернувшись, прижался лбом к печке. В окна сквозь осеннюю темень одиноко заглядывала и подмигивала светлая вечерняя звездочка, похожая на далекий, но яркий светлячок. Микешка часто замигал, подошел к окну и задернул ситцевую занавеску. В зыбке проснулась и заплакала Танюшка.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В ноябре было морозно и солнечно, а снег, казалось, и не думал покрывать высохший на шиханах ковыль. В сухой осенней прозрачности гулко звенела застывшая земля. Из маленькой избушки, стоявшей в конце саманной улочки, вышла Устя Яранова, в черной дубленой шубейке с серой барашковой опушкой, в белом теплом платке. В руках у нее было два ведра, на плечах гнутое коромысло. Выйдя на центральный приисковый шлях, она направилась к роднику. Навстречу ей, от главной приисковой конторы, мягко пыля резиновыми шинами, катилась пролетка, запряженная парой грудастых сивых рысаков. Поравнявшись с Устей, пролетка внезапно остановилась. В открытом задке, кутаясь в широченный, мохнатый, из козьего пуха шарф, сидел Иван Степанов. Он был краснощекий, напыщенно важный, заметно начавший оплывать нездоровым жирком.

- Мое вам нижайшее, барышня расхорошая, - поднося к черной каракулевой папахе новенькую, скрипящую желтой кожей перчатку, проговорил Степанов. Уезжая от свата, он успел заглянуть к его экономке на кухню и основательно перекусить под рюмочку.

Растерянно краснея от неожиданной встречи, Устя поздоровалась и посторонилась. Бывая на прииске, Иван давно приметил миловидную конторщицу и не раз пытался с ней заговорить. Холодея в душе, Устя отвечала ему невпопад и всегда опускала голову. Урядницкий вид Степанова-старшего пугал ее.

- Разговор у меня серьезный есть. - Иван Александрович степенно сошел с пролетки; обращаясь к кучеру Афоньке, добавил: - Отъезжай за уголок и дождись.

Крупные кони, нетерпеливо побрякивая наборной сбруей, яростно стуча подковами о мерзлую землю, так рванулись вперед, что Афонька едва сдержал их на ярко-красных вожжах.

Грузно покачиваясь на узконосых лакированных сапогах с широкими сборенными голенищами, Иван степенно, вперевалочку подошел к Усте.

- Часом слыхал я... - Иван Александрович поперхнулся словом и умолк, смешно открыв рыжеусый рот. - Слыхал я, школу затеваете на прииске, ребятишек учить собираетесь, похвально очень-с!

- Да, был такой разговор, еще при Тарасе Маркеловиче, - поспешно ответила Устя.

- При Тарасе? - Иван, не снимая перчатки, потрогал ус, насупился: Тараса и я добром вспоминаю, но не в этом суть.

- А в чем же? - звякнув ведрами, тихо спросила Устя.

- Может, прокатитесь со мной до станицы, там бы и покалякали? Маленькие глазки Степанова приоткрылись, обнажая тусклый их блеск, похожий на застывший ледок. Усте от этого взгляда стало жутковато.

- Бог с вами, господин Степанов! - Она перекинула коромысло с одного плеча на другое и, чтобы хоть как-то сгладить неловкость, добавила: Разве нельзя здесь поговорить?

- Какой же разговор посреди дороги, тем паче в такой праздник? возразил Иван.

- Да, сегодня Михайлов день, - подтвердила Устя. - Я насчет школы...

- Знаю, что вы учительша, и все другое про вас мне шибко известно, решительно прервал ее Степанов. - Насчет школы пусть сват Авдей кумекает, он мастер считать денежки. Школа-то ведь денег стоит, а я другое хочу.

Закусив нижнюю губу, Устя выжидательно молчала.

- Я хочу к своей дочке вас пригласить, чтобы вы с ней позанимались и поучили ее французскому языку, да и сам я маненько желаю попробовать...

- И вы тоже? - Устя вскинула на него свои ясные, чистые глаза, чувствуя, что никак не сможет погасить вспыхнувших в них веселых искорок.

- А разве мне нельзя? - в упор спросил Иван.

- Отчего же нельзя, - смутилась Устя.

- То-то и оно! Вон брательник Митька пожил в Питере чуть, а как по-французски лопочет? Вовсю режет. Ему и Марфа подсказывала, да еще и учительшу нанимали. Они как промеж себя начнут трещать, я сижу и только глазами хлопаю. Может, меня по всякому костят, откуда я знаю! А я тоже вскорости поеду в Питер, а то возьму да и в Париж махну.

- Вам можно и в Париж, - улыбнувшись, кивнула Устя.

- Куда хочешь могу! - храбрился Иван, чувствуя, как блаженно начинает действовать крепкое угощение доменовской экономки. - Соглашайтесь, барышня, жить будете у меня в отдельной хоромине, на готовых харчах, жалованье положу, какое сама захочешь. А как только малость подучимся, вместе и дунем парижское винцо пробовать... И-эх, и кутнем же!

Все больше угорая от выпитого вина и вишневой настойки, Степанов смотрел на Устю заплывшими глазками, суля ей королевские блага. На поселке, где-то совсем близко, стонала-ухала драга, свистели ребятишки, женский голос призывно кликал: "Уть, уть, уть!"

- Спасибо, господин Степанов, за предложение, - в замешательстве проговорила Устя. - Французский язык я уже давно позабыла. Прощайте.

Круто повернувшись, она скорыми шажками пошла прочь, с ужасом думая о том, как похож хозяин прииска на того конвойного урядника с кошачьими усами, о котором ей горько поведала Василиса.

Иван долго провожал ее осоловевшими глазами, силясь понять, почему отказалась и так быстро ушла эта гордая, непонятная каторжанка?

- А бабеночка, я вам скажу, Иван Лександрыч, сахар-мед! - помогая хозяину подняться на сиденье, с ухмылочкой прошептал Афонька.

- Да ить благородные, - они все... - Иван не нашел подходящего слова и умолк.

- Эта благородная давно уж с булгахтером путается, - влезая на козлы, ответил Афонька.

- С каким еще таким булгахтером? - грозно спросил хозяин.

- Да с тем самым, которого тогда Маришка Лигостаева в тугае подобрала.

- А не врешь? - У Ивана что-то начало проясняться в полупьяной башке.

- Икону могу снять, Иван Лександрыч, - заверил Афонька.

- Икону? Вот как!

- А что? - обернувшись, спросил Афонька.

- Ничего, брат! Булгахтеру этому пристав Ветошкин давно уже кандалы приготовил. Пошел!

Сивые кони, захлебываясь трензелями, зло зафырчали и гулко покатили пролетку по застывшим кочкам.

Не оглядываясь, крепко сжимая бренчавшие в руке ведра, Устя почти бегом спустилась с пригорка к околице. Лицо ее пылало. Приглашение хозяина учить его французскому языку, а потом поехать с ним "парижское винцо пробовать" было отвратительным, и оно пугало ее. Устя переживала сейчас не только свою двадцать пятую осень. Быстро промелькнувшее лето принесло ей много радости, какой она не испытывала никогда в жизни. Все шиханы казались ей ярко-голубыми и сулили счастье... Еще более радостными были длинные осенние вечера, когда вместе с Василием Михайловичем они засиживались допоздна у него на квартире, а потом вместе выходили из домика и, взявшись за руки, тихо шагали по пустынному поселку. Иногда встречавшиеся в темноте люди узнавали их и почтительно уступали дорогу. О их ночных прогулках на прииске стали втихомолку поговаривать, судить, рядить и домысливать по-всякому. Угрюмая, мрачноватая сноха Якова Фарскова однажды заговорила в продуктовой лавке открыто.