Андрей Никитин - «Повесть временных лет» как исторический источник Страница 9

В числе «уставлявших» данную «Правду…» назван еще один киевлянин, также знакомый «краеведу» — «Коснячко», упомянутый им в ст. 6576/1068 г. ПВЛ в качестве киевского воеводы вместе с братом Чудина, «Тукы», по-видимому, начальником дружины Изяслава [Ип., 160]. Если вслед за П. В. Голубовским, М. А. Дьяконовым и М. Н. Тихомировым[54] идентифицировать «Микулу» перечня «Правды Ярославичей» со «старейшиной городников» (т. е. городовой стражи) в Вышгороде «Николой», названном в чуде о хромом и немом «Сказания о чудесах святых страстотерпцев Христовых Романа и Давида» («и бяше чловекъ Вышегороде стареиши на огородьникомъ, зовомъ же бяше Жьданъ по мирьскоуму, а въ хрыцении Никола»[55], то в «краеведе-киевлянине» можно уверенно полагать современника событий 1068–1072 гг., о которых он писал много лет спустя («бе бо тогда держа Вышеград Чюдин»), и, безусловно, после 1078 г., когда в битве «на Съжице» в числе убитых назван «Тукы, Чюдинь брат» [Ип., 191].

В этом плане особенно любопытно выглядит его утверждение, что во времена Ольги на Подоле люди «не сидели» из-за высокого стояния уровня Днепра. Представить такую ситуацию довольно трудно, однако именно этот факт был полностью подтвержден археологическими исследованиями на киевском Подоле в 70-х гг. нашего столетия, когда удалось вскрыть двенадцатиметровую толщу отложений с несколькими строительными горизонтами. Остатки деревянных срубов позволили получить надежные серии дендрологических датировок, которые показали отсутствие населения на Подоле между 913 и 972 гг. из-за высокого стояния весенних паводков[56]. Каким образом человек, живший в Киеве спустя полторы сотни лет после указанных событий, пусть даже интересующийся стариной, мог столь точно отразить гидрологическую ситуацию, остается для меня загадкой, заставляя предположить, что в его руках были какие-то записи конца X в., о которых мы ничего не знаем, — единственный факт, подтверждающий существование хроник более раннего, чем ПВЛ, времени.

Следующим комментарием «краеведа» оказывается пояснение к имени деревлянского князя — «бе бо ему имя Малъ, князю деревьскому», что служит свидетельством неясности этой фигуры и его имени уже для него самого, а также принцип распределения дани с «деревлян» («две части идета Киеву, а третья Вышегороду к Ользе; бе бо Вышегородъ Ольжинъ город» [Ип., 48]), заставляя вспомнить, что «Ольжиным» (т. е. принадлежащем не Ольге, а Олегу Святославичу) Вышгород был в 10-х гг. XII в. (в мае 1115 г. Олег Святославич принимал в Вышгороде у себя князей и духовенство в связи с перенесением в им же выстроенный новый храм Бориса и Глеба мощей этих святых), будучи получен им в 1113 г., по-видимому, за отказ в пользу Владимира Мономаха от Киева, на который Олег имел преимущественное право по старшинству.

Такие поясняющие вставки в цельный массив повествования о мести Ольги только подчеркивают его внутреннее единство, контрастирующее архаичностью своего языка и стиля с окружающими текстами, заставляя предполагать его заимствование из какого-то самостоятельного произведения, повествовавшего об Игоре, Ольге и — возможно — Святославе. Эту оговорку я делаю потому, что всё последующее повествование о сыне Игоря и Ольги в ПВЛ (так же, как и четвертая месть Ольги) представлено творчеством «краеведа», в котором, как, например, в ст. 6455/947, являющейся продолжением его текста («и сани ея стоять въ Плесъкове и до сего дни, и по Днепру перевесища, и по Десне, и есть село Ольжичи и до сего дни»)[57], отсутствуют явные фрагменты текстов заимствованных.

Рассказ о поездке Ольги в Константинополь в ст. 6463/955 г., так же как и повествование о юности Святослава в ст. 6472/964–6475/967 гг., под которые было разнесено единое повествование, не имеют ярких стилистических примет «краеведа-киевлянина», может быть, потому, что были им целиком переписаны (или написаны). Такое заключение основано на единстве стиля этих фрагментов ПВЛ, на присутствие в них свойственных ему интонаций («бе бо тогда…», «бе же имя ей наречено», «бе бо и сам…»), а равным образом и на характерный перечень идущих из Руси товаров («челядь, и воскъ, и скору» [Ип., 51]), которых ожидал от Ольги император, — перечень, вскоре повторенный Святославом киевским боярам в обоснование своего стремления на Дунай («скора и воскъ, и медь, и челядь» [Ип., 55]). Вот почему при всей соблазнительной логичности расслоения текста, предложенного А. Г. Кузьминым («мирская» основа и «клерикальные распространения») в противовес уже совсем невозможным предположениям Д. С. Лихачева о «мирских» распространениях первоначально клерикального текста[58], я склонен считать весь рассказ об Ольге единым текстом, вышедшим из-под пера одного автора, основанном на предании, а не на переработке прототипа. При этом отдаленность описываемых событий во времени от их записи оказывается столь велика, что «краевед» представляет Святослава «вечным всадником» («бе бо и самъ хоробръ и легокъ, ходя акы пардусъ… возъ бо по себе не возяше… но подъкладь постилаше, а седло въ головахъ» [Ип., 52–53]), вопреки прямому свидетельству Льва Диакона, что «росы» вместе со Святославом не умели воевать в седле[59], будучи, как сказали бы мы теперь, мобильной «морской пехотой».

В рассказе о печенегах и воеводе Претиче ст. 6476/968 г. обычно видят контаминацию двух текстов — первого, связанного с приходом Претича, который кончается словами «и отступиша печенезе от города», и второго, начинающегося с полуфразы, прямо опровергающей свое начало: «и не бяше лзе коня напоити, на Лыбеди печенегы» [Ип., 55], почему оказывается, что «в одном варианте печенеги были прогнаны подоспевшим Святославом, в другом — это было сделано помимо Святослава воеводой Претичем. Версия, связанная со Святославом, выглядит вполне логичной, если исключить сказание о Претиче»[60]. Однако историк здесь неправ, поскольку указанная выше полуфраза вне всякого сомнения находилась в начале новеллы (после слов «изънемогаху людье гладом и водою»), тогда как Святослав и не думал освобождать Киев, а только «съжалиси о бывшемъ отъ печенегъ», к чему последующий редактор для убедительности добавил: «прогнав их в поле».

Ситуация, с которой сталкивается исследователь в ст. 6477/969 г., аналогична рассказу о поездке Ольги в Константинополь. Будучи непосредственным продолжением текста о печенежской осаде Киева, рассказ о смерти и погребении Ольги, продолженный посвященным ей панегириком, соблазняет возможностью беспрепятственно отделить его от «светской» части новеллы. Тем не менее, внимательное сравнение этих двух частей повествования убеждает в их структурном и, что особенно важно, интонационном единстве, проявляющемся также и в тождестве употребляемых стилистических оборотов. Этот единый интонационный ритм, прослеживаемый на протяжении всего повествования об Ольге и Святославе (после первых трех мщений Ольги деревлянам), позволяет предположить наличие у автора, задачей которого было прославить Ольгу как провозвестницу православия на Руси и как «мать всем князьям рускым», какой-то повести, текст которой он использовал по своему усмотрению. Другое дело — как и в каком направлении шла переработка имевшегося в его руках текста, и тут современный исследователь может опираться только на тот внутренний комментарий имен, обстановки и событий, который уже безусловно можно отнести на счет «краеведа».

Именно такой пояснительный текст со всеми присущими ему стилистическими оборотами читатель встречает в ст. 6478/970 г., рассказывающей о распределении «столов» между детьми Святослава («посади Ярополка в Кыеве, а Олга в Деревахъ»), когда Добрыня предложил пришедшим просить князя новгородцам вакантную кандидатуру Владимира. После этого идет краткое и энергичное прояснение всей ситуации: «Володимиръ бо бе от Малуши, милостьнице Ольжины, сестра же бе Добрыни, отець же бе има Малъко любчанинъ, и бе Добрыня оуи Володимиру» [Ип., 57]. При всей, казалось бы, случайности такой информации, не играющей никакой роли в развитии рассказа о Святославе, покидающем Киев, на самом деле здесь предстает подлинное «плетение сюжетов», поскольку в этой краткой справке автором заложены основы последующего повествования о Владимире и его братьях, которые до поры исчезают из поля зрения читателя, чье внимание теперь целиком переносится на подвиги их отца.

В отличие от предыдущих новелл, ст. 6479/971 г. впервые дает почувствовать определенную связанность автора наличием перерабатываемого им текста, дающим знать о себе как постоянно возникающими шероховатостями стиля, так и возникновением у Святослава «лодий» вместо коней, что и обусловило его гибель «в порогах». Коллизия с возвращением Святослава в Киев из-под Доростола, растянувшаяся с середины лета 971 г. до весны 972 г., которую всерьез принимает вот уже не первое поколение историков, оказывается целиком на совести нашего «краеведа-киевлянина», чьи стилистические проступают на протяжении всего этого текста («суть бо греци мудри и до сего дни», «иже стоять пусты и до днешнего дни», «за маломъ бо бе не шелъ Царяграда», «бе бо ту царь рекя сице»). Среди них мы находим и фразу «уже намъ некамо ся дети», которую он использовал позднее, вложив ее в уста Святослава Ярославича перед битвой с половцами под Сновском: «потягнемь, уже нам нельзе камо ся дети» [Ип., 161][61]. Ему принадлежит и возрождение «воеводы отня Свенгельда», чье имя он даже внес в текст обязательства Святослава, похоже, им же самим и сочиненного на основании какого-то другого документа, имевшего июльскую дату, и уже использованных им договоров 6420/912 и 6453/945 гг.