П. Демезон - Записки о Бухарском ханстве Страница 9

Пески Баткуккумы (пески, в которых увязают), или Яман-Кызылкумы («плохие» красные пески) получили от киргизов свое название Яман, «плохой», потому что считается, будто здесь совсем нет воды и даже ни единого стебелька травы. Однако на обратном пути в Оренбург мы видели здесь, почти повсюду, немного травы. Это произошло оттого, что снега нынешней весной растаяли гораздо позже, чем в прошлые годы, и до конца мая лили обильные и частые дожди. И каково же было удивление купцов нашего каравана, когда мы нашли здесь повсюду траву. Я не могу забыть простодушия некоторых киргизов, относивших эту милость всевышнего моему присутствию в караване. И вот почему: за два дня до прихода в Яман-Кызылкумы мы говорили об этих песках с некоторыми бухарцами. «Мы счастливо сможем перейти Яман-Кызылкумы, — сказал один из них, бывший муллой, — только если это будет угодно богу!» «Как вы, мулла, — сказал я, прикинувшись удивленным его словам, — можете еще сомневаться в этом? Бог, способный среди голых скал выбить воду, может заставить расти и траву в этих бесплодных песках. Вы должны верить в это». Мулла вынужден был признать, что он неправильно выразил свою мысль. Но через два дня после этого разговора мы вошли в Яман-Кызылкумы, где повсюду нашли траву. И все сразу вспомнили мой ответ мулле. «Смотрите на нашего эльчи-бека [31], — говорили киргизы. — Вот мулла, который всегда верит в милость бога и никогда не сомневается в его всемогуществе».

Мы пересекли гору Кызылкак-Таг, оставив справа от нас большой пруд (Как), называемый из-за цвета почвы в этой местности Кызылкак. Далее мы подъехали к источникам Агатма и отсюда к колодцам Назарбай, расположенным в 15 верстах от колодцев Хатун-кудук и верстах в 30 или 32 от Кагатама. Когда мы прибыли в Назарбай, из Бухары ко мне приехал гонец, чтобы сообщить, что кушбеги, узнав, что я прибываю с этим караваном, пожелал скорее меня видеть. Он не мог сам выехать из Бухары, откуда в ближайшие дни должен был провожать хана, и поэтому просил меня, чтобы я обогнал караван и скорее приезжал к нему. Я выехал ночью в сопровождении одного из моих слуг-киргизов и на следующий день, 24 декабря, после полудня въехал в Бухару. За несколько часов я преодолел расстояние в 90 верст. Дорога была грязной и скользкой, местами вода доходила до груди лошади. На всем пути от Кагатама до Бухары мне встречались лишь бедные, убогие деревни с улицами, затопленными черной грязью, из которой лошади наши с трудом могли выбраться, с садами, окруженными как изгородями, так и канавами, полными стоячей зловонной воды. Я въехал в Бухару через ворота Имам. Мой проводник вел меня узкими, кривыми и полными грязи улицами. Мы добрались До стен Арка, дворца, где находится резиденция хана, и въехали в довольно просторный двор, посреди которого на двух кольях висели два красивых туркменских ковра. Встретил меня мирахур [32] Муса Кули (начальник конюшни).

Он провел меня в другой, менее обширный двор, а оттуда в маленькую и довольно грязную комнату, где я увидел двух неряшливо одетых людей, сидящих на корточках возле сандала (жаровни) [33]. Когда я вошел, они тут же встали. Я сел на плохой ковер возле сандала, совершил короткую молитву, после чего мы некоторое время молчали. В углу комнаты два сокола били крыльями и метались на шесте, на котором сидели, привязанные за правую лапу легкими железными цепочками. Муса Кули оставался во дворе, разговаривая с моим проводником. Он вскоре вошел и спросил у меня, как лучше представить меня кушбеги. «Скажите кушбеги, — ответил я, — что я послан к нему его превосходительством военным губернатором Оренбурга с поручением передать лично ему письмо и подарки от его превосходительства». Муса Кули тотчас вышел, снова оставив меня наедине с моими двумя узбеками, все так же сидящими молча. Этот Муса Кули, перс по происхождению, был рабом кушбеги и ведал его конюшнями. Менее чем через четверть часа он дал мне лошадь и проводил до другого дома, недалеко от дворца. В доме этом, принадлежавшем одному узбеку, родственнику кушбеги [34], последний определил мне квартировать. Я вошел в комнату на первом этаже. Единственным украшением ее служил жалкий ковер. Эта холодная, сырая, тесиая, грязная и темная комната произвела на меня самое унылое впечатление. Сердце непроизвольно сжималось при мысли о том, что она и должна стать моим жилищем. Мне подали чай. И в это же самое время вошел мой первый гость. После обычного «Хош! («Добро пожаловать!») он спросил от имени кушбеги, верно ли, что я послан его превосходительством господином военным губернатором Оренбурга и кому предназначено привезенное мною письмо — кушбеги или же эмиру-хазрету (хану). «Кушбеги, — добавил он, — беспокоится, что может быть он что-нибудь неправильно понял». Тогда я повторил ему то, что уже говорил мирахуру и, кроме того, просил моего гостя сказать кушбеги, что подарки, которые я должен передать ему, остались в караване, а караван я обогнал, желая побыстрее предстать перед его особой согласно изъявленному им желанию, и что я просил, чтобы эти подарки были доставлены как можно скорее вместе с моими вещами. Гадигар-бек (так звали моего гостя), казалось, был удивлен и ответил, что передаст мои слова кушбеги. Я уже имел честь изложить в своем первом отчете причины, по каким кушбеги мог подумать, что я был послан с миссией прямо к хану, а также причины, из-за которых у кушбеги возникли сильные опасения и подозрения, столь осложнившие мое положение. На следующий день Гадигар-бек пришел ко мне вместе с другим человеком, которому кушбеги поручил взять у меня предназначенное ему письмо. Я подумал; что если не воспользуюсь случаем увидеть кушбеги и поговорить с ним, то, быть может, подобная возможность еще долго не представится. Я надеялся, что проявив твердость, смогу преодолеть все мелкие политические хитрости бухарцев. Поэтому я ответил, что вероятно плохо объяснил накануне и сейчас должен повторить, что получил приказание передать письмо лично кушбеги и могу подождать, пока он соблаговолит принять меня. Посланец кушбеги вышел и вернувшись десять минут спустя, объявил, что его превосходительство (так в тексте. — Сост.) ожидает меня. В сопровождении Гадигар-бека я тотчас же отправился во дворец. Мы прошли по большой лестнице, которая вела внутрь дворца. Сойдя с лестницы, я вошел в небольшую комнату, где увидел кушбеги, одного, сидящего возле окна, выходившего на площадь Регистан [35]. Гадигар-бек остановился в дверях. Я передал кушбеги письмо. Он положил его рядом с собой и предложил мне сесть. После обыкновенной молитвы он спросил меня о здоровье его величества государя императора и его превосходительства господина военного губернатора Оренбурга. «Мне сказали, что вы мусульманин», — прибавил он, пристально глядя на меня. «Аль-хам-ду-ль-иллах (слава богу)», — ответил я, произнеся таким образом тот единственный ответ, какой может дать мусульманин на подобный вопрос. «Я знаю, — сказал он, — что вы недавно находитесь на службе в России, приехав издалека. Человек не может и шагу ступить без воли божьей». Похоже было, что его занимала и преследовала одна мысль, не дававшая ему покоя. Все обнаруживало в нем с трудом скрываемое волнение; как он переводил свой беспокойный и внимательный взгляд с меня на письмо, которое он, выдавая нетерпение, то брал в руки, то клал на место; его молчание… Казалось, он хотел, чтобы письмо вскрыл я, но его самолюбие противилось, и он не мог на это решиться. «Когда вы уезжаете?» — спросил он после довольно-таки длительного молчания, начинавшего смущать меня более, нежели его вопросы. Но этот вопрос, поставленный столь неожиданно, говорил о том, насколько он взволнован, и давал понять, что у него подозрительный характер. Мне следовало остерегаться тех поступков, которые бы могли ухудшить и без того плохое его настроение, и надо было с достоинством рассеять подозрения, какие он имел на мой счет. Поэтому я решил дать ему понять, что хочу провести в Бухаре несколько месяцев. Я знал, что ни один караван не отправится отсюда ранее конца января. «Я нахожусь в распоряжении его превосходительства господина военного губернатора Оренбурга, — ответил я, — и обязан передать ему ваш ответ на переданное вам письмо. Я отправлюсь тогда, когда вы пожелаете, и таким образом, каким вы сочтете нужным. Но его превосходительству господину военному губернатору Оренбурга будет приятно поскорее получить известие о добром здравии эмира-хазрета и вашего превосходительства». Мой ответ, казалось был ему приятен и немного его успокоил. До сих пор наша бе-седа шла на узбекском. Но он повернулся к Гадигар-беку и по-персидски сказал ему, что отправит меня обратно с караваном отбывающим в Россию после священного месяца Рамазана (в конце января). Затем он спросил у него, по-персидски же, знаю ли я персидский. «Наверное, — ответил Гадигар-бек, — раз он знает арабский, на котором он с нами говорил». «Да, конечно он же мулла», — сказал тогда кушбеги. Потом он начал рассказывать о дружеских отношениях, какие всегда существовали между Россией и Бухарой. «Во времена Ак-Падши (императрицы Елизаветы) наша торговля с Россией процветала, и многочисленные наши караваны шли в Россию с разнообразными товарами. И при том они платили весьма умеренную пошлину. Но сейчас времена во многом изменились. И бог знает, что еще будет дальше. Но, — он вдруг прервался, увидев слугу, вошедшего с поспешностью во двор, — вы должно быть очень устали, совершив столь длительное путешествие, и особенно после вчерашней быстрой скачки. Так что отдохните. Бог даст, мы еще увидимся». Я испросил позволения удалиться и вместе с Гадигар-беком возвратился домой. Позже Гадигар-бек рассказал мне, почему наша беседа столь внезапно прервалась. Дело в том, что пришел слуга и сообщил о въезде в город хана, и кушбеги обязан был встретить своего повелителя у ворот дворца, у подножия большой лестницы. Когда бухарский хан находится в своей резиденции, во дворце Арк, его визирь (кушбеги) должен находиться подле него и не может ни под каким предлогом никуда отлучаться, даже на короткое время. Когда же кушбеги устраивает для хана пир в одном из своих домов в городе, не он, а один из его сыновей всегда находится рядом с ханом и оказывает ему все необходимые знаки внимания.