Виктор Бердинских - Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке Страница 9

Многие деревни теперь уже перепаханы, и следов от них нет. А те, которые остались, стали намного хуже Теперь уже не строят, как раньше, домов с разной обшивкой, не следят за каждым колодцем. А речка, а луга возле деревень? Все загажено. Сильно обеднели наши места. А ведь все было! Были кругом леса с грибами и ягодами и даже бортовым медом. Каждую весну прилетали журавли. Крупные серые птицы разгуливали по полям. Близко людей не подпускали. Издали было хорошо видно, как они поднимались с разбегу. А теперь никто уже не увидит их в наших местах…

«Решил уйти из председателей»

Бажин Иван Алексеевич, 1918 год, дер. Слатые

Жили мы средне: имели лошадь, двух коров, кур и другую живность. Когда началось раскулачивание, односельчане все говорили, что нас надо раскулачивать. Это потому, что дом у нас очень красивый был, с верандой. Ну, отец мой сломал веранду, так все и кончилось. Все разговоры. Мне в то время было лет тринадцать-четырнадцать, очень жаль было веранду, плакал.

Когда у нас началась коллективизация, председателем стал выдвиженец, тысячник. Он все хотел, чтоб я в сельсовете секретарем был, но отец меня не отпускал. Тогда меня записали агитатором, грамотный все же. Первое время в колхозы не вступали, боялись. Некоторые говорили, что все будет общественное, что построят один общий дом и будут все вместе жить. Я, как был агитатором, разъяснял, что все это выдумки. И в деревнях мы объясняли. Записались мы в колхоз одними из первых, потому что я был агитатор. В нашем районе до колхозов еще, помню, была одна коммуна. А председателем в ней был партийный. Пока он был председатель, дела шли хорошо. Потом он уехал куда-то, или перевели его. На его место стал другой, и коммуна развалилась.

Колхозы сначала не понравились людям, но потом все привыкли, и стало вроде так и надо. Когда умер Ленин, некоторые говорили, что Советская власть кончилась и все будет по-старому. Помню, как в 1934 году убили в Ленинграде Кирова, вот и начались разоблачения врагов народа. А мы всему этому верили. Когда в тридцатые годы людей раскулачивали, их выселяли в тайгу.

Помню, однажды нам на деревню дали задание — выделить две подводы. Это значит, для того, чтобы везти раскулаченных. Тогда в деревнях были комбеды, вот они-то и распоряжались, кого направить для отправки этих лишенцев, то есть раскулаченных. И поехал мой отец еще с одной там. Вначале они сами не знали, куда едут. Конвоиры не говорили. Ездили больше недели. Потом отец рассказывал, что приехали они в Кай. Это было зимой. Высадили раскулаченных в лесу. Отец говорил, что эти люди плакали, и он плакал вместе с ними. А там была одна девушка лет восемнадцати. Она поймалась за отца: «Дяденька, не оставляй меня!» Отец потом мне сказал: «Был бы ты постарше, привез бы тебе невесту. Очень красивая девушка». А мне тогда было четырнадцать лет.

В 1938 году меня взяли в армию, и я находился в военно-морской пограничной школе. Был у нас такой случай. Шли строевые занятия. Во время перерыва разошлись кто куда. Один курсант пришел в туалет, а бумаги с ним не оказалось. Его товарищ дал ему газету. А на ней был портрет Сталина. Курсант взял газету, посмотрел и говорит: «О, Иосиф Виссарионович! Ну да ничего, надо же чем-то пользоваться». Когда закончились занятия и мы пришли в казарму, его вызвали в штаб, и оттуда он больше не вернулся. Нам потом сказали, что это был враг народа.

После демобилизации из армии в 1946 году некоторое время я был председателем колхоза. Помню, нас, председателей, вызвали в район для отчета. Колхозы после войны ослабли, народ жил плохо, голодно, ел траву. Вот стал отчитываться один председатель, тоже фронтовик, и сказал, что задание района выполнить не сможет. У него было две лошади всего, урожай немолоченый, а у него забирали этих лошадей на лесозаготовки. А ведь лошади нужны были ему на молотилку, такой был там конный привод. Да еще хлебозаготовки вывозить. Поэтому, говорит, лошадей не дам.

Председатель райисполкома встал и говорит, что вот это — враг народа. Таких врагов народа надо искоренять, чтобы они нам не мешали. Прокурор взял трубку телефона, сказал, чтоб прислали двух человек. Когда мы вышли в коридор на перерыв, то увидели, как в кабинет вошли двое милиционеров, пробыли там минуты две-три и вышли с этим председателем. Вот тогда я и решил уйти из председателей.

«Самая натуральная крестьянка»

Рублева Ксения Афанасьевна, 1918 год, с. Шестаково, крестьянка

Сейчас я пенсию получаю, тихонько живу, излишков не имею, но и на правление не жалуюсь. Мне, старушке, много ли надо? Хлеба кусочек да воды глоточек. Магазин близко, дрова помогают заготовить — так что бедности особой нет. Я-то хорошо живу, а вот рядом старушка бедует. В девках-то богато жила, отец кулак. А потом, как Советы пришли, ей плохо пришлось… И за коровами ходила, и дрова таскала, сейчас пенсию маленькую получает, 35 рублей. Сам посуди, что на эти деньги купить можно?

А я тоже не принцесса, везде работать приходилось, все на этих руках держалось. Так что колхозница я с рождения, самая натуральная крестьянка. Как профессию получила? Да очень просто. У нас ведь как не пойдешь в коммуну — помирай с голоду. Вот ведь как было! Хоть куда беги, хоть за границу! А я подумала, погоревала, пошла. Прихожу, а встречают хорошо. А я боюсь, слова сказать не могу, страх по мне так и ходит.

Ну вот. Мне начальник бумагу дал и говорит: «Теперь жизнь у тебя начнется с перспективами». Ну и началась! То тут корова поляжет, не встанет, кто-то сено сожгет, то платить нам нечем… Так и перебивались первое время, а потом легче стало, научились вместе жить, друг друга понимать. И жить лучше стало, в стране дело на лад пошло. Конечно, наша работа тяжелая, ручная, незаменимая. Руки ни одна машина не заменит — золота в них на пуд. Жаль, что со временем сила из них к старости уходит, а потом и я уйду… Боюсь, что уже и солнце-то не увижу, и людей-то знакомых.

Да, не профессия это, а работа, настоящая работа. Бывало, так за коровами набегаешься, что ног не чуешь, а руки каменные, как плети висят. А коровы, они все разные: одна добрая, что человек, а другая, как сатана. Вот и ходишь за ними: кормишь, доишь, чистишь и видишь, как растут они, теляточками обзаводятся.

«Чайное блюдечко муки делили пополам»

Головешкина Клавдия Архиповна, 1920 год, дер. Исаково, крестьянка

Отец наш шел за советскую власть. У нас создалась коммуна, и он первым вступил в нее. И хотели построить общий дом. И наш отец первый отдал дом для этого. Но коммуна была недолго. Образовался колхоз, и все коммуны перешли в колхоз. Мы остались без дома. Конечно, горя много приняли, и нам через какое-то время дом поставили. Но в 1929 году случилась большая беда: помер отец. Работать некому — мы остались мал мала меньше! Все разошлись, кто в няньки, кто куда, а старшая сестра ушла в стряпки. Годы были плохие, мама зарабатывала мало и была не в силах нас прокормить. Помощи нам никакой не было. Все остались неграмотные. Старшая сестра только училась на ликбезе, брат тоже, а я кончила только один класс полностью. Больше не было возможности учиться, потому что зимой нечего было надевать на ноги и на себя, ходили полуголые.

Жизнь до войны была веселая. Уедешь пахать или боронить в поле. В поле едешь очень рано, песни петь не хочется, а с поля — не считаешь, что устал, начинаешь песни. Как сядешь на верховую — и до самого дома не останавливаясь пели песни. Как-то на душе все было хорошо. Придет сенокос — то же самое. Все мужики и бабы на сенокосе. И тоже смех да радость. И вроде не видаючи день пройдет. Потом подходит страда. Жали серпом. В поле, конечно, только смотрели друг на друга, чтобы никто не опередил. Жали помногу, серпом выжинали по 30 соток на человека. А если вязать за жаткой, то надо было навязать-то 300–350 снопов. И все их поставить суслоном или бабками. А домой тоже с места тронешься, когда солнце сядет на место. И все это было с таким весельем и песнями. Или сядешь поужинать или пообедать, так не было никаких крупных разговоров, только смех, и все были какие-то жизнерадостные.

Когда пошлют обмолотки хвостать, конечно, эта работа не очень всем нравилась, но никто не отказывался. Будешь молотить семена на простую молотилку — тоже работа нелегкая! Намолачивали 300 пудов. Эту работу занимали десять человек — все веяли, солому убирали, и коней гонял один человек. Тут уже поспевает другая посевная. Озимую рожь надо сеять, и хлеб государству надо возить. А у нас хоть и не очень было далеко — четырнадцать километров, все равно нелегко. Попадешь в амбар подымать кверху, приступков двадцать, может, и больше, так на последнем приступке чуть ноги шагают. Повозишь хлебозаготовку, и дальше перерыв.

Поспевает овес жать и снопы в кабаны класть. Тоже работа тяжелая и не женская, а приходилось делать. Потом появились тяжелые молотилки. На них, конечно, молотить было быстрее. Молотили с осени до весны. Возили снопы на конях. Зимы были холодные, а поле дальнее — за шесть километров. Было очень холодно возить снопы, но возили по всем зимам. Народ был, конечно, дружный. Работали за трудодни. На трудодень получали всяко — какой урожай вырастет, столько и получишь.