История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том I - Луи Адольф Тьер Страница 9

Король Пруссии выказал наилучшее расположение. Переметнувшись к России и тайно объединившись с ней, теперь он опасался, что слишком далеко зашел в этом направлении и сделал слишком заметным свое осуждение случившегося в Эттенхайме. Лафоре едва успел произнести первые слова, как Гаугвиц поспешил заявить, что король Пруссии без колебаний признает нового Императора Французов. Фридрих-Вильгельм готовился, конечно, к новой порции осуждения со стороны неуемной клики, суетившейся вокруг королевы [Луизы], но он умел пренебрегать ее осуждением в интересах королевства. Следует добавить, что уничтожение республики во Франции наполнило его чувством, которое равным образом испытывали все дворы, а именно – чувством удовлетворения. Только монархия могла ободрить их, а поскольку Бурбоны казались ныне невозможны, все государи ожидали восхождения на французский трон генерала Бонапарта. Это доказывает, среди прочего, недолговечность некоторых впечатлений, особенно когда люди заинтересованы в том, чтобы изгнать их из своего сердца. И вот дворы призн<ют императором человека, которого двумя неделями ранее в горячности называли цареубийцей и убийцей.

Иначе обстояли дела в Вене. С Россией там договоров не подписывали, искупить уступку одному двору ценой уступки другому не хотели, а думали лишь о своем интересе, просчитанном самым тщательным образом. Смерть герцога Энгиенского и нарушение германской территории имели невеликое значение. Прежде всего, несмотря на вероятное причинение обиды России в результате уступки правительству Франции такой в высшей степени неприятной вещи, как признание Наполеона, с ним следовало смириться, ибо отказ означал бы объявление войны Франции или почти объявление, чего следовало избежать во что бы ни стало, по крайней мере в текущий момент. Но из признания следовало извлечь выгоду, несколько с ним помедлить, заставить купить его за предоставление кое-каких преимуществ, а время, употребленное на переговоры, представить России как задержку от нерасположения. Такова была австрийская политика, и следует признать, что она была естественной среди людей, живших в состоянии вечного недоверия друг к другу.

После крайнего ослабления австрийской партии в империи могло случиться, что на ближайших выборах Австрийский дом потеряет императорскую корону. Имелось средство поправить эту неприятность, а именно обеспечить Австрийскому дому и его наследственным владениям корону, но не королевскую, а императорскую, чтобы глава Дома остался императором Австрии, даже если после будущих выборов перестанет быть императором Германии. Именно это и поручили – Шампаньи в Вене и Кобенцелю в Париже – просить Первого консула взамен того, о чем просил он сам. Впрочем, ему должны были объявить, что, помимо условий, сам принцип признания принимается императором Францем без обсуждения.

Хотя Первый консул почти не сомневался в расположении держав, их ответы исполнили его удовлетворения. Он не пожалел заверений в благодарности и дружбе для двора Пруссии. Не менее живо поблагодарил он и венский двор и отвечал, что без затруднений признает императорский титул главы Австрийского дома. Однако он не стал обнародовать это заявление, чтобы не показалось, что он покупает признание собственного титула за определенную цену. Он предпочел дать обещание признать путем тайной договоренности преемника Франца II императором Австрии, если тот вдруг утратит титул императора Германии.

Наряду с этими успокаивающими заверениями главных дворов, Первый консул получил и самые горячие свидетельства согласия армии. А именно, генерал Сульт написал ему письмо, полное самых удовлетворительных заявлений, а через две-три недели, ушедших на переписку с Веной и Берлином, от Лиона, Марселя, Бордо и Парижа пришли обращения с пожеланием восстановления монархии. Воодушевление было всеобщим, огласка – самой широкой, настало время для публичных заявлений и объяснения с Сенатом.

Уже около месяца он заставлял Сенат ждать своего официального ответа и дал его 25 апреля 1804 года, что привело к желаемой развязке. «Ваше обращение от 6 жерминаля, – писал Первый консул, – непрестанно занимало мои мысли… Вы посчитали наследственную передачу высшей должности государственного управления необходимой для того, чтобы защитить французский народ от заговоров наших врагов и треволнений, порождаемых борьбой честолюбий; в то же время многие наши учреждения также показались вам нуждающимися в улучшении, чтобы обеспечить раз и навсегда торжество равенства и общественной свободы и даровать нации и правительству двойную гарантию, в которой они нуждаются… По мере внимательного обдумывания этих важных предметов я всё более чувствовал, что в данных обстоятельствах, сколь значительных, столь и новых, мне необходимы советы вашей мудрости и вашего опыта. Итак, я призываю вас сообщить мне вашу мысль целиком».

Это послание не обнародовали, как и то, на которое оно послужило ответом. Сенат немедленно собрался для его обсуждения, которое было недолгим, а заключение – известным заранее: консульскую республику предлагали превратить в наследственную империю.

Однако не следовало всему свершаться в молчании, надлежало устроить обсуждение великого готовящегося решения в каком-нибудь органе, где оно стало бы публичным. Таких обсуждений в Сенате не устраивали. Законодательный корпус выслушивал официальных ораторов и молча голосовал. Трибунат же, хоть и сокращенный и превращенный в секцию Государственного совета, всё еще сохранял гласность. Было решено воспользоваться им, чтобы с единственной трибуны, еще сохранившей возможность противоречить, выслушать несколько слов, имевших видимость свободы.

В Трибунате тогда председательствовал Фабр де л’Од, человек, преданный семье Бонапарт. С ним договорились о выступлении оратора, исповедовавшего в прошлом республиканские взгляды. На эту роль выбрали трибуна Кюре, соотечественника и личного врага Камбасереса. Публика считала его ставленником второго консула, им выдвинутым и назначенным. Однако на самом деле Кюре назначили без его ведома и, скорее, наперекор ему. В прошлом пламенный республиканец, как многие другие, полностью обратившийся к монархическим идеям, Кюре составил резолюцию, в которой предлагал восстановить институт наследования власти в семье Бонапарт. Фабр де л’Од представил эту резолюцию в Сен-Клу на одобрение Первого консула. Тот остался весьма неудовлетворен ею, найдя слог республиканца неубедительным, неуклюжим и не достаточно возвышенным. Однако выбирать другого трибуна было неудобно. Он внес в текст исправления и немедленно отослал его Фабру де л’Оду. В Сен-Клу резолюция претерпела одно примечательное изменение. Вместо слов «наследование в семье Бонапарт» появились слова «наследование в потомках Наполеона Бонапарта». Но Фабр де л’Од был близким другом Жозефа и членом его круга. Очевидно, Первый консул, недовольный братьями, не хотел брать на себя в их отношении никаких конституционных обязательств. Угодники Жозефа засуетились вокруг Фабра де л’Ода, и проект резолюции вновь отослали в Сен-Клу с пожеланием заменить слова «в потомках Наполеона Бонапарта» словами «в семье Бонапарт». Проект вернулся обратно с оставленным словом «потомки» без всяких объяснений.

Фабр решил не делать шума из этого обстоятельства и отдать Кюре текст резолюции в том виде, в каком она вышла из рук Первого консула, но вставив туда вариант, предпочитаемый сторонниками Жозефа. Он счел, что, после того как резолюция будет зачитана