Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель Страница 90

Фейхтвангер. Если у них такие идиотские концепции, не считаете ли вы, что их надо скорее посадить в сумасшедший дом, чем на скамью подсудимых?

Сталин. Нет. Есть немало людей, говорящих, что фашизм все захватит. Надо пойти против этих людей. Они всегда были паникерами. Они пугались всего, когда мы брали власть в Октябре, во время Бреста, когда мы проводили коллективизацию. Теперь испугались фашизма.

Фашизм – это чепуха, это временное явление. Они в панике и потому создают такие «концепции». Они за поражение СССР в войне против Гитлера и японцев. Именно поэтому, как сторонники поражения СССР, они заслужили внимания гитлеровцев и японцев, которым они посылают информацию о каждом взрыве, о каждом вредительском акте.

Фейхтвангер. Возвращаясь к старому процессу, хочу сказать, что некоторых удивляет, почему не 1, 2, 3, 4 подсудимых, а все признали свою вину.

Сталин. Как это бывает конкретно? Зиновьева обвиняют. Он отрицает. Ему дают очные ставки с пойманными и уличенными его последователями. Один, другой, третий уличают его. Тогда он, наконец, вынужден признаться, будучи изобличен на очных ставках своими сторонниками.

Фейхтвангер. Я сам уверен в том, что они действительно хотели совершить государственный переворот. Но здесь доказывается слишком многое. Не было бы убедительнее, если бы доказывалось меньше.

Сталин. Это не совсем обычные преступники. У них осталось кое-что от совести. Вот возьмите Радека. Мы ему верили. Его оговорили давно Зиновьев и Каменев. Но мы его не трогали. У нас не было других показаний, а в отношении Каменева и Зиновьева можно было думать, что они нарочно оговаривают людей. Однако через некоторое время новые люди, два десятка низовых людей, частью арестованные, частью сами давшие показания, выяснили картину виновности Радека. Его пришлось арестовать. Сначала он упорно все отрицал, написал несколько писем, утверждая, что он чист. Месяц назад он написал длинное письмо, опять доказывая свою невиновность. Но это письмо, очевидно, ему самому показалось неубедительным, и через день он признался в своих преступлениях и изложил многое из того, чего мы не знали. Когда спрашиваешь, почему они сознаются, то общий ответ: «Надоело это все, не осталось веры в правоту своего дела, невозможно идти против народа – этого океана. Хотим перед смертью помочь узнать правду, чтобы мы не были такими окаянными, такими иудами».

Это не обычные преступники, не воры, у них осталось кое-что от совести. Ведь Иуда, совершив предательство, потом повесился.

Фейхтвангер. Об Иуде – это легенда.

Сталин. Это не простая легенда. В эту легенду еврейский народ вложил свою великую народную мудрость».

Иосиф Виссарионович искренне полагал, что демократия «создана не для того, чтобы литераторы могли чесать языки в печати». Для него существовала только «социалистическая» или «народная» демократия, в рамках которой народ послушно голосовал за одного-единственного назначенного властью кандидата, против которого никто и слова сказать не мог, поскольку «чесать языками» в печати, да и просто на улице, было запрещено под страхом оказаться в застенках НКВД. Но что самое удивительное, что Фейхтвангер не рискнул здесь возразить Сталину, уподобившись, по выражению Михаила Булгакова, рыбе, которая заявляет, что ей не нужна вода. И вообще предложил отказаться от самого термина «демократия». Сталин или откровенно передергивал, или действительно находился в неведении, утверждая, будто в англосаксонском праве главное внимание в доказательстве вины обвиняемого уделяется его собственному признанию вины, и только потом идут свидетельские показания, и только потом – вещественные доказательства. На самом деле в странах англосаксонского права – Англии, США, британских доминионах, Индии и др. главный упор делается на вещественные доказательства (предметы, оставшиеся на месте преступления и результаты экспертиз – дактилоскопической, генетической и др.) в силу их большей объективности по сравнению с показаниями свидетелей и признаниями обвинения. Сталин тщетно пытался убедить Фейхтвангера, что в действительности главным в деле Зиновьева и его товарищей была не «царица доказательств», а показания свидетелей, под давлением которых «троцкистам» пришлось в конце концов сознаться. Но Фейхтвангера смутило, что подсудимых обвиняли слишком уж во многих преступлениях, и он усомнился, что по всем из них можно было собрать убедительные доказательства, и высказал осторожный намек, что, может быть, Зиновьева, Каменева и других пришлось обвинить в вымышленных преступлениях, поскольку реальный заговор с целью захвата власти хотя и существовал, но доказать его было очень трудно. Фейхтвангер, разумеется, не поверил, что евреи и коммунисты Троцкий, Зиновьев, Каменев, Радек и др. могли быть агентами гестапо. Но вот в то, что они составили заговор с целью захвата власти, он, по всей видимости, тогда искренне верил. Слишком много подобных примеров было в древней и средневековой истории, на темы которой Фейхтвангер писал свои романы. И потому писатель оправдывал Сталина. Отрезвление пришло, когда после войны в СССР началась борьба с «безродными космополитами», и романы Фейхтвангера на целое десятилетие прекратили издавать на русском языке. И тогда он понял, что никакого заговора Зиновьева, Троцкого и прочих против Сталина не было.

А еще характерно, что в беседе с Фейхтвангером Сталин говорил о неизбежности нападения Германии на СССР и о том, что фашизм – «чепуха» и временное явление. Фактически он готовил почву для своего временного союза с Гитлером, дабы развязать Вторую мировую войну между «буржуазными» и «фашистскими» государствами и оправдать такой союз в глазах левой западной интеллигенции. Раз фашизм (нацизм) – это чепуха, то логично заключить с ним временный союз, чтобы Гитлер разбил основные империалистические державы Англию и Францию, а уж потом с ним одним Красная Армия легко справится. На деле же вышло, что «чепуховый фашизм» оттеснил Красную Армию до Ленинграда, Москвы и Сталинграда, и победа над ним потребует беспрецедентного напряжения сил всего Советского государства и огромных жертв.

Бей своих, чтобы чужие боялись

Прологом к большим политическим процессам 1936–1938 годов послужило начатое в январе 1935 года так называемое «кремлевское дело» о будто бы существовавших террористических планах среди сотрудников правительственных учреждений. Аресту подверглись технические сотрудники кремлевских служб и Президиума ЦИК. В рамках этого дела 11 февраля был арестован ответственный секретарь издававшегося ЦИК журнала «Советское строительство» и главный редактор Государственного издательства художественной литературы Михаил Яковлевич Презент, близкий к секретарю ЦИК Авелю Софроновичу Енукидзе. Он страдал от тяжелого диабета и умер во время следствия, так что дело против него было прекращено в связи со смертью. Главной причиной задержания Презента, однако, стал его дневник, о котором ходили легенды в московской литературной среде. В тот же день дневник оказался на столе у Сталина, а затем был возвращен Ягоде для предметного разбирательства (РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 189).

Презент записал многие достаточно откровенные высказывания представителей советской политической и литературной элиты. Им это впоследствии вышло боком. Автор же дневника, тяжело больной диабетом, не вынес потрясения, связанного с неожиданным и несправедливым арестом. В тюрьме он был лишен жизненно необходимого инсулина и 112 дней спустя умер в тюремной больнице.

Ягода (или сам Сталин?) взял на карандаш многие крамольные места из презентовского дневника. Из них следовало, что не только бывшие оппозиционеры, но и просто представители старой большевистской гвардии, не замеченные в особой близости к Троцкому или Бухарину, не испытывали, по крайней мере, на рубеже 20-х и 30-х годов, особого пиетета к Сталину. Они отнюдь не рассматривали его в качестве единственно возможного вождя партии.

Вот, например, разговор Презента 6 июня 1928 года с бывшим троцкистом Леонидом Петровичем Серебряковым, собиравшимся на работу в «Амторг» (это назначение так и не состоялось): «Л.П. Серебрякова предположено послать в Америку заместителем председателя Амторга. Когда ему передали, что я не прочь тоже поехать в Америку, он ответил, что все бы хорошо и парень я хороший, и хорошо, что язык изучаю, но плохо, что я – еврей, а в Амторге всего один русский, а остальные евреи. Это заявление мне настолько противно, что я прекратил на середине разговор. Антисемитизм въелся даже в мозги таких прекрасных людей, как Серебряков, утверждающих, что мне нельзя ехать в Америку, потому что американцы не любят евреев. Думаю, что здесь дело не в американцах».

Прочитав эти строки, Генрих Григорьевич наверняка поежился. Он и сам должен был чувствовать обозначившуюся тенденцию постепенно убирать евреев со всех более или менее значительных постов. Борис Бажанов приводит в своих мемуарах, впервые опубликованных в 1930 году, анекдот, сочиненный Карлом Радеком после разгрома троцкистско-зиновьевской оппозиции: «Какая разница между Сталиным и Моисеем? Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин из Политбюро». Бажанов заметил по этому поводу: «К старым видам антисемитизма (религиозному и расистскому) прибавился новый – антисемитизм марксистский». Ягода это тоже понимал.