Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 5 Страница 92

Челноков. — Я должен сказать, что в этом, пожалуй, скорее виноваты сами Союзы. Мы всегда обрушивались на правительство, и говорили, что оно виновато, но по документам чувствовалось, что нас этими деньгами хотят взять. Мне кажется, что было такое явление, что деньги, которые шли через Союзы, были до такой степени громадны, что они должны были призадуматься. Затем действие Союзов расширялось так стихийно, что в комиссии, где сидел старый генерал Веденяпин, человек в высшей степени честный, и второстепенные представители ведомства, приходили в ужас, когда мы предъявляли требования на 80–100 миллионов. У них не хватало духа требовать эти деньги. Когда эти требования приходили в совет министров, он, конечно, тоже чувствовал, что, передавая Союзу такие деньги, укрепляет его позицию. Поэтому естественно, что у них не хватало заряда очень охотно нам эти деньги давать; мы исполняли не особенно сложные требования, которые были нам предъявлены, они могли нас зарезать, но они только затягивали. Мы настолько увлекались делом, настолько расширяли требования, что иногда не в состоянии были отстаивать их, и они просто терялись.

Ольденбург. — Вы помните, что после ухода Поливанова началось резкое ухудшение отношения к общественным организациям? Я могу засвидетельствовать это, как член комиссии, а вам, вероятно, это было еще более чувствительно?

Челноков. — Несомненно так, но они, задерживая наши деньги, придирались к формальностям, которые были законны, и делали нажимы, обставлявшиеся известными формальностями.

Ольденбург. — Но это не нарушало картины систематического нажима и желания дискредитировать?

Челноков. — Мы находили поддержку в военном ведомстве. Прочтите журнал совета министров, где рассматривались наши ходатайства; они открыто говорили, что нужно сокращать слишком широкие ассигновки.

Ольденбург. — Важно, что совет министров расходился с военным ведомством.

Челноков. — Я с этим согласен, но я хочу сказать, что, если бы они хотели сократить более определенно, они могли бы это сделать более резко.

Ольденбург. — Но им тогда пришлось бы бороться с военным ведомством?

Челноков. — В Союзе у нас шла работа. Например, Союз городов развил очень большую экономическую, статистическую и продовольственную деятельность. Они могли бы это сократить.

Председатель. — Вы кончили изложение отношений Союзов?

Челноков. — Я бы мог говорить очень долго, но мне кажется, что я бы вас задержал; в крупных чертах я кончил.

Председатель. — Скажите, пожалуйста, что вам известно о том, как Мрозовский объявил Москву на осадном положении?

Челноков. — На нас это не произвело никакого впечатления.

Председатель. — У вас с Мрозовским не было какого-нибудь разговора?

Челноков. — У меня был разговор по поводу осадного положения перед самым переворотом. Он сказал: «Вы должны иметь в виду, что дело идет о вашей голове и о моей голове». Я говорю: «Это ясно». Он говорит: «Вы меня, кажется, не поняли, я говорю не о том, что вы городской голова, а вот об этой голове. Мне дано полномочие действовать до конца. Я, как солдат, обязан буду это делать, и вы понимаете, что я не могу остановиться. Я человек решительный, я четыре кампании сделал». Здесь он упомянул, что имеются какие-то особые полномочия.

Председатель. — Значит, вы судите об этих полномочиях только по разговору с ним, но происхождения их вы не знаете? Теперь, Михаил Васильевич, у нас есть некоторые наблюдения и впечатления по частным поводам, которым вы имеете право придавать общее значение, относительно деятельности министерства юстиции. Вы наблюдали это по Москве, будучи сословным представителем, и непосредственно знаете об этом от ваших товарищей по московскому городскому самоуправлению.

Челноков. — Вообще я с министерством юстиции не имел никаких дел и даже был присяжным заседателем всего один раз. Когда я сделался городским головою, я стал членом судебной палаты, как представитель города. Меня крайне поразило, что, при рассмотрении вопросов, они ведут себя как-то уж слишком упрощенно. Я с самого начала с этим направлением вступил в борьбу. Я предъявлял требования, чтобы рассмотрение дел велось в определением порядке, и просил всех членов управы, из которых некоторые, по собственной инициативе, всегда были на-стороже, как можно строже относиться к правильному и формальному проведению дел. В конце концов, мне пришлось подать особое мнение, так как нарушение порядка было слишком явно. Товарищ прокурора показал документы, которых на суде не имелось. Я находил, что рассмотрение дел совершенно не соответствует правильному порядку. Обычно были такие сцены: когда началось заседание, председатель говорит: «Надо достать дело 251». Дело приносилось, там находились разные охранные документы, которых суд вовсе не видал. На мое замечание, каким образом докладывать документы, которых суд не видал, мне отвечали: «Мы судим по совести, вы можете во внимание не принимать, но это, как характеристика, интересно». Я против таких приемов протестовал. В общем, у меня было впечатление, что у них сложилась известная привычка выносить обвинительный приговор по делам, которые касались левых. Например, рассматривается дело, где почти невозможно допустить мысли, что лицо виновно настолько, чтобы его следовало осудить (даже с точки зрения закона). Когда мы возвращаемся в совещательную комнату, председатель говорит: «Этого надо построже, как следует засудить». Я говорю: «Как же построже, ведь он не виноват?». — «Вы его не знаете, мы его давно знаем». Обыкновенно я говорил: «Чем мы занимаемся? Рассматриваем ли мы дело в тех пределах, которые дало судебное следствие или обвинительный акт, или мы вообще принимаем во внимание все то, что нам из разных источников известно о человеке и хотим с ним расправиться? Я считаю, что мы рассматриваем только данное дело, и если в этом деле нет никаких данных для обвинения, а вы эти данные сообщаете, то я не хочу их знать». Говорят: «Нет, это надо, это — с.-д.»: Повидимому, такое настроение у них было привычным.

Председатель. — Мне хочется отвлечь ваше внимание к другому вопросу об обстоятельствах роспуска второй Государственной Думы, где вы изволили быть секретарем. По каким поводам и при какой обстановке была распущена вторая Дума? Для вас теперь не тайна, что в основу процесса, который послужил к роспуску Думы, была положена деятельность двух провокаторов, впоследствии обнаруженных. Может быть, вы в нескольких штрихах очертите расхождение Думы с тогдашним министерством, политику Столыпина по отношению к Думе и реализацию этой политики в форме роспуска с требованием выдачи нескольких членов Думы?

Челноков. — Перед роспуском я уехал в Москву дня на три. Я получил телеграмму: «Немедленно приезжайте». Приехав в Петроград накануне роспуска, я застал совещание в кабинете председателя, где обсуждался этот вопрос. Требование выдачи не встречало в Думе поддержки. Когда заседание кончилось, некоторые члены Думы, зная, что я, как секретарь Думы, несколько раз виделся со Столыпиным, говорят: «Необходимо Столыпину сказать, что распускать теперь Думу было бы явным безумием» и просят меня поехать. Я говорю: «Что же ехать?». Повидимому, этот вопрос предрешен, нельзя же надеяться переубедить Столыпина, да, наконец, я один и не поеду». Несколько членов Думы: Маклаков, Булгаков, Струве поехали со мной к Столыпину на дачу ночью. Он встретил нас очень любезно, спрашивает, в чем дело. Мы сказали. На это он сказал вещь совершенно невероятную: «Господа, я крайне удивлен тем, что вы отстаиваете позицию Думы. Я думал, что вы, как кадеты, пойдете нам навстречу, потому что, если мы устраним из Думы с.-д., у вас будет кадетское большинство, и тогда вы можете проводить вашу политику». На это заявление мы встали и уехали. Утром оказалось, что Дума распущена.

Председатель. — Не было ли разговора о достаточности документов, которые были предъявлены?

Челноков. — Дело в том, что Столыпин держался, как бы стараясь себя оправдать в этом деле. У меня осталась в памяти такая фраза: «Здесь доказано, что с.-д. принимают участие в боевой организации. Ни одно государство на свете не допустило бы, чтобы совершались такого рода действия среди членов парламента». Я выражал уверенность, что все это раздуто. Одним словом, было ясно, что наш разговор не может иметь никакого значения; мне кажется, он издевался над нами. Когда мы прощались, я даже сказал: «Прощайте, мы больше с вами никогда не увидимся. Я не знаю, как вы выйдете из этого дела».

Председатель. — У вас было тогда предположение, что это дело — провокационного характера?