Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия. Страница 12

По окончании обряда мы прямо отправились к дедушке, куда съехалась вся родня мужа, посаженые, шафера и подружки.

Стол, накрытый для большего парада в зале, был украшен несколькими изящно сделанными пирамидами из живых цветов…

После чая, сняв венок с головы и разделив его на ветки, я с завязанными глазами раздала их подружкам и шаферам, которые встали вокруг меня кольцом. Есть примета, что та, которая получит ветку, скоро выйдет замуж; на этот раз примета осуществилась{7}.

…В Риме в мае месяце отправлялись праздники ночным привидениям, лемуриями называвшиеся. Тогда запирались все храмы, и все свадьбы того времени почитались несчастливыми, из чего произошла пословица: в мае месяце худо жениться…

Так точно в России поныне простолюдины и даже некоторые из среднего состояния говорят: не должно в мае жениться, чтобы не маяться век свой{8}.

Венчание предполагалось в Кочках, в конце апреля: по старинному взгляду считали, что май решительно негоден для такого дела, — всю жизнь молодые будут маяться. За мелкими заботами дотянули до конца месяца. Пришлось назначить двадцать девятое{9}.

Весною, чуть ли не в мае и вопреки общей почти боязни майских браков, была свадьба Николая Федоровича Бахметева с Варварою Александровною Лопухиной, в доме Лопухиных на Молчановке. Хотя между ними было почти 20 лет разницы (Николаю Федоровичу было уже тогда не менее 40 лет от роду), супружеское их согласие прекратилось лишь смертию Варвары Александровны в 1851 году{10}.

Матушка моя родилась в Малороссии. Отец ее был управляющим у графа Разумовского еще во времена императриц Елизаветы и Екатерины II. В начале нынешнего столетия, приехав с своим отцом в Москву, она увидела батюшку, полюбила его и, несмотря на его крепостное состояние, вышла за него замуж в 1811 году 14 мая. Это я потому отмечаю, что многие суеверы говорят: не надо венчаться в мае — «маяться будешь». Напротив, мои родители прожили около 40 лет в мире, любви и согласии{11}.

Скоро будет свадьба Ольги Ивановны (Анненковой. — Е. Л.) — жених ее давно уже приехал, и теперь остановка только за шитьем приданого. Между тем Прасковья Егоровна непременно хочет, чтобы свадьба была хотя в последних числах апреля. Она боится выдать дочь в мае, по поверью, что все, которые женятся в мае, непременно будут маяться. (Из письма М. А. Фонвизина И. Д. Якушкину. Тобольск, 23 апреля 1852 г.){12}

…брак наш назначен 28 сентября, в самый тот день, когда мне совершится девятнадцать лет. Сентябрь, сказывают, самый дурной месяц в году. Поговорка «смотреть сентябрем» беспрерывно приходит мне на ум; а я и родилась в сентябре, и в сентябре буду венчаться. Право, это что-то не к добру. Хорошо, что я выше предрассудков и не верю предчувствиям; никакие приметы не заставят меня раскаиваться в данном слове{13}.

Во время венца кто первый из новобрачных ступит на подножие, тот будет властвовать; у кого свеча длиннее остается или у чьих дружек, тот долее проживет; если венец, для облегчения, не надевают на голову невесты, то народ считает такой брак недействительным, незаконным и предсказывает беду; если же над головою уронят венец, то и подавно… В иных местах кладут под порог замок в то время, когда молодые идут к венцу, и лишь только они перешагнут порог, как вещие старухи берут замок, запирают его и хранят, а ключ закидывают в реку; от этого молодые будут жить хорошо{14}.

Тетка, благословляя образом племянницу, просила ее неотступно, чтобы она ступила прежде жениха на подножие. Но должно отдать справедливость княжне, что она презрела сей совет, — и хорошо сделала, а дурно то, что через несколько месяцев в разговоре сказала о сем мужу.

Этот предрассудок происходит, верно, от принятого правила, что все зависит от первого шага; но спотыкаются после; а всего лучше, чтоб муж и жена ходили в одну ногу{15}.

Дело оканчивается их свадьбой. Во время обряда венчания в церкви довольно много любопытствующих, как это бывает обыкновенно. Некоторые особы женского пола устремили на жениха и невесту особенное внимание в то время, когда они приближались к ковру, разостланному перед налоем: кто станет на ковер первым. Произошла маленькая заминка, которой любопытствующие кумушки никак не ожидали: перед самым ковром жених и невеста остановились на несколько секунд; а потом было заметно, что жених легонько толкнул невесту, так что она чуть-чуть покачнулась и волей-неволей ступила на ковер первая{16}.

День свадьбы сестры как-то слился в моей памяти с другими суетливыми и праздничными днями. Знаю, что мне было поручено положить в белую атласную Катюшину туфельку золотую монету и что я ехал в церковь впереди всех с иконой. Помню, как рассказывали, что Катя не захотела первой вступить на розовый шелк, а подождала, пока вступит инженер, — няне это не понравилось{17}.

Венчанье было назначено на 8 января (1889 года)… На розовую подстилку мы вступили вместе и — осторожно: ведь не в белых туфельках, — с улицы, а это все идет после священнику{18}.

Настал день свадьбы…

Когда я приехала в церковь, то оказался забытым розовый атлас под ноги (дурное предзнаменование). Сейчас же поехали за ним, но привезли уже к концу венчания. Мой шафер подостлал Петру Ильичу свой белый шелковый носовой платок, а я стояла так{19}.

В первый раз моя мать встретила Шевченко в январе 1847 года в их родовом поместье Мотроновке Черниговской губернии, Борзенского уезда, куда она, будучи уже более года замужем, приехала на свадьбу своей младшей сестры А. М. Кулиш.

Тарас был боярином у невесты…

Далеко за полночь отужинали, а утром следующего дня Шевченко собрался уезжать. Прощаясь, он обратился к невесте:

— Что вы мне подарите в память об этом дне?

Не долго думая, она сорвала цветок со своего миртового венка и протянула ему.

Все старушки так и ахнули: «Быть беде!» (Говорят, не принято отдавать кому-либо цветок со свадебного венка.)

И вправду, вскоре после этого были арестованы ее муж, ее брат, Шевченко, Костомаров и другие{20}.

…из церкви Лермонтов поспешил прежде молодых в дом жениха и здесь, в суете приема молодых, сделал оригинальную шалость: он взял солонку и рассыпал соль по полу. «Пусть молодые новобрачные ссорятся и враждуют всю жизнь», — сказал Лермонтов тем, которые обратили внимание на эту умышленную неловкость{21}.

Невеста-кузина взяла меня к себе шафером, и моя неловкость и близорукость были причиною двух предзнаменований несчастия этого брака. Когда стали одевать невесту к венцу, спохватились букета, и грозная Марья Васильевна приказала мне, напудренному, одетому в мундир, в белых штанах, шелковых чулках и башмаках, ехать как можно скорее на цветочную площадь в Охотный ряд и привезти во что бы то ни стало и поскорее букет белых и красных роз. Для приобретения букета дали мне красненькую бумажку, то есть 10 рублей, деньги по-тогдашнему большие. Я поскакал в ямской карете четверней; приехав на площадь и не желая выходить из кареты в таком слишком парадном костюме, я высунул руку с красной бумажкой и просил, Бога ради, дать мне букет из роз, и я опять поскакал. От тряски экипажа розы стали осыпаться, и еще больше, когда я побежал по лестнице, и уже никаких почти роз не было, когда я вручил пучок стебельков моей тетушке; она чуть меня не прибила, невеста осталась без букета. Надобно было спешить в церковь от Никитских ворот на самый конец Покровки; в большом смущении повез я образ. Тут новая беда: торжественно предшествуя невесте по лестнице верхнего этажа, я, по слепоте моей (ведь тетушка же не позволила мне надеть очки), как-то оступился, упал, и образ мой начал пересчитывать ступени вниз, и его бросились ловить. Тут уж и дядя в своем красном мундире сердито на меня посмотрел. В церкви новая беда, только уж не от меня. Женихов шафер засунул куда-то в карман кольца, и их долго отыскивали; но как всякая беда на свете чем-нибудь кончается, то и эта свадьба свершилась. Пожив годов пять вместе и нажив детей, супруги разошлись и померли вдали друг от друга{22}.

Вечерняя кончилась, и началась венчальная служба. Стоя перед налоем, подле будущего супруга и повелителя, полумертвая сирота глотала свои слезы, старалась улыбаться и тихо, но твердым голосом отвечала на вопросы священника; словом, все было в порядке, а несмотря на это, старики покачивали головами. «Эх, неладно! — не к добру!» — шептали меж собою все барские барыни и сенные девушки. И подлинно, было чего испугаться: свеча, которую держала молодая, пылала ясным и чистым огнем; но та, с которою стоял Сокол, горела тускло, дымилась, как погребальный светоч, и без всякой причины три раза сряду гаснула{23}.