Кирилл Кобрин - Шерлок Холмс и рождение современности Страница 12

Неправдоподобность в этой истории нарастает с каждым часом. Рекогносцировка нам (и доктору) известна исключительно со слов Холмса, затем нам предлагают странную сцену, которую — и это наш детектив признает — разыгрывают актеры, чтобы обмануть актерку Адлер. Пресловутого жениха Годфри Нортона никто из нас не видел своими собственными (то есть уотсоновскими) глазами; известно только, что этот, с позволения сказать, юрист из Темпла может бросить все дела, всех клиентов и безо всякой серьезной причины ночью сбежать на континент. Обратим внимание и на совершенно излишние детали, приплетенные Холмсом из чистой любви к дешевым эффектам. Если Нортон и Адлер собирались пожениться, то почему сделали это в такой спешке? Зачем надо было нестись в церковь? Почему бы не обвенчаться тихо-мирно, без суеты, на приватной церемонии, заранее пригласив надежного свидетеля? Все это, конечно, не приходит в голову бедному эскулапу, совершенно потерявшемуся среди арий и титулов. Над ним издеваются как только могут, а он в армейский ус себе не дует — старый служака беспрекословно выполняет все распоряжения распоясавшегося кокаиниста. Дальше — больше: на следующее утро они втроем врываются в чужой дом, нарушая все мыслимые законы; все это для того, чтобы прочесть милое письмо новоявленной миссис Нортон. Венчает дело нечто уж совсем в духе «Трех мушкетеров»: опереточный король предлагает безумному детективу перстень с изумрудом, но тот предпочитает фотографию певички. Занавес.

«Богемия» здесь, конечно же, ни при чем. Это расшалились богемные люди, судя по всему, воспользовавшись отсутствием на Бейкер-стрит миссис Хадсон (экономку в этом рассказе зовут миссис Тернер; пользуясь случаем, спешу поправить замечательную во всех иных отношениях The Encyclopaedia Sherlockiana — именно Тернер, а не Хадсон сообщает Уотсону, что Холмс «вышел из дому в начале девятого»). Думаю, дело было так. Доктор, женившись и съехав с Бейкер-стрит, как он сам признает, отдалился от своего друга. Поначалу Холмс даже не особенно и заметил это, но со временем его нарциссистической натуре стало не хватать зеркала, в котором можно было бы без конца любоваться собой. И вот он решил разыграть приятеля. Холмс, конечно, не знал, когда именно тот заглянет на Бейкер-стрит, но письмо из Богемии было заготовлено, оставалось только ждать. Самое сложное — мгновенно подтянуть к месту действия актера, наряженного в вульгарный костюм мистера Икса, однако помог случай: на Бейкер-стрит, 220, поселился безработный немецкий циркач. Холмс свел с ним знакомство и договорился о том, чтобы тот был начеку и вышел на сцену, как только объявится Уотсон. Все остальное было делом техники: снять на вечер и утро небольшую виллу в Сент-Джонс Вуде, нанять массовку из театра поблизости — вот, собственно, и все. И доктор Джон Уотсон, женатый человек, ветеран афганской кампании, в очередной раз оказался в дураках. Остается только вопрос — зачем. Ответ очевиден: из любви к искусству. Богемные люди любят искусство по-настоящему, не то что мы с вами.

Добавление о Себастьяне Хорсли

Себастьян Хорсли прожил почти сорок восемь лет, пользуясь заслуженной славой сноба, тяжелого наркомана, убежденного бисексуала, последнего английского денди, посредственного художника и самого интересного человека в лондонском Сохо. Он умер (судя по всему, от передозировки героина) 17 июня 2010 года. Этот текст сочиняется через несколько лет после того, как Хорсли, оплаканный вольнодумцами и пошляками всех мастей, обрел покой на кладбище.

Он жил в Сохо, в двухкомнатной квартирке, превращенной в смесь будуара и мастерской; кухню и ванную Себастьян Хорсли считал непозволительными для истинного эстета излишествами. Попасть в квартиру, на двери которой красовалась надпись «Это не бордель. Проституток по этому адресу нет», было непросто: визиту всегда предшествовали сложные переговоры, следовавшие прихотливым изгибам героиновой паранойи Себастьяна. Кстати говоря, упоминание проституток в сердце некогда, что называется, «злачного» Сохо было вовсе не случайным: Хорсли слыл знатоком и энтузиастом торговли телом — но только в роли покупателя, а не продавца. Он хвастался, что воспользовался услугами чуть ли не тысячи проституток; впрочем, радостей свободной любви Хорсли также не избегал — какого бы пола ни был очередной объект его страсти. Друзья и знакомые Себастьяна вспоминают: стоило кому-то оказаться в его обиталище, как хозяин начинал соблазнять гостя (гостью), пользуясь всем арсеналом обольщения, заимствованным у череды своих предшественников, от маркиза де Сада и лорда Байрона до Оскара Уайльда. Впрочем, как отмечают те же друзья, Себастьян Хорсли был — за некоторым исключением — хорошим, добрым человеком. Главным украшением его гостиной служила превосходная коллекция человеческих черепов: на ее фоне Хорсли обожал фотографироваться — то в диккенсовском цилиндре, то в розовом смокинге.

Основные вехи большого пути этого последнего чисто английского пижона можно проследить по его автобиографии «Денди в преисподней», вышедшей в 2007 году. Хорсли, который все делал не так, как окружающие, умер в то самое время, когда театральная постановка по его книге, предпринятая режиссером Тимом Фонтейном и актером Мило Твуми, снискала шумный успех лондонской публики (и даже критики). Вряд ли Себастьяна Хорсли занимали рецензии и газетные обзоры, вряд ли он особенно переживал об успехе своего сочинения; зато я почти уверен, что истинным триумфом для него стал запрет на въезд в США, наложенный «по моральным соображениям» почти сразу после издания автобиографии. Однако вернемся к жизненному пути нашего героя — не зря же первое название его нашумевшей книги было Mein Camp (интересно, как покойная Сьюзен Зонтаг отнеслась бы к подобному использованию изобретенного ей словечка?).

Себастьян Хорсли родился в заштатном городишке под названием Гулль (как по-русски издавна называют столь же заштатный Hull), в семье пищевого магната Николаса Хорсли. Мать и отец, алкоголики со стажем, развелись в середине семидесятых, Себастьян кочевал по разным школам и — позже — колледжам, ни один из которых он так и не закончил. Затем он начал карьеру художника; вершиной ее стал знаменитый проект — нечто среднее между венским акционизмом и ультракатолическим подвигом веры. Находясь в 2000 году на Филиппинах, Хорсли принял участие в пасхальном шествии, предложив себя на роль Христа. Художника распяли на ритуальном кресте. Продержавшись около 20 минут, Себастьян потерял сознание. Все это было запротоколировано фотографом Деннисом Моррисом и художницей Сарой Лукас, которая сняла фильм. Посмотрев на собственные мучения, Хорсли так возбудился, что сделал на этот сюжет серию картин. В 2002 году все это — фотографии, видео и картины — было представлено в Лондоне на выставке под названием «Распятие».

Впрочем, если в чем-то Себастьян Хорсли и был настоящим художником, то не в искусстве и даже не литературе (хотя «Денди в преисподней» действительно хорошая книга), а в жизни. И здесь — несмотря на все свои претензии, на несусветный и комичный эстетизм — он шел по давно протоптанной дорожке. Как и десятки его предшественников, Хорсли плевал на обывательские ценности, тратил последние деньги на причудливые костюмы (одна из рубашек фирмы Turnbull&Asser названа в его честь), сидел по уши в долгах, бесконечно шокировал — весьма утомительно для себя и окружающих, вел, выражаясь языком милицейского протокола, «беспорядочную половую жизнь», что-то иногда сочинял, что-то рисовал, умудряясь оставаться на плаву, пока наркотики не утащили его в истинную преисподнюю. Себастьян Хорсли прожил на два года больше, чем Оскар Уайльд.

Через несколько лет после смерти Хорсли его начали забывать. Ничего драматического, даже трагического в этом нет. Просто существует такая профессия — герой богемы, бескомпромиссный денди, полусумасшедший эстет. В этой профессии есть свои правила, наиболее распространенные ошибки, наконец, своя рутина, вроде цветастых жилеток и необходимости ежеминутно изрекать будоражащие филистера максимы. Жизнь истинного денди тяжела, она требует самоотречения и строгой самодисциплины. Эти люди подвержены профессиональным болезням, которые сводят их в могилу задолго до возраста, установленного в социологических выкладках о средней продолжительности жизни. Забвение — точно так же, как и неожиданная посмертная слава — входит в правила этой игры, и Себастьян Хорсли прекрасно сознавал сей факт.

Оскар Уайльд, будучи спрошен таможенным чиновником при въезде в США, есть ли при нем какой-нибудь товар, подлежащий декларации, ответил: «Ничего. Только гений». Себастьян Хорсли рассказывал, как — на свой лад — он приготовился к несостоявшейся встрече с Америкой — стер лак с ногтей. Времена, увы, переменились: Уайльда пустили, Хорсли — нет.